Избранное - [47]
— Мне больно, мой ангел, — бормотала она, — но ты меня вылечишь. Ты, своими красивыми, любимыми руками. Сядь сюда, на кровать, ляг рядом со мной! В клинике нет никого, все уже спят. Никто нас не увидит. Это ты болен, а не я? Да, да, я тебе помассирую виски, успокою тебя. Ты не умрешь, ты не умрешь, мой ангел, я спасу тебя!
Несмотря на все усилия доктора Друкера и других врачей, Анна Вебер умерла в следующий вторник от инфекционной желтухи, поразившей ее печень. Было ей шестьдесят лет.
Похороны были очень скромными. За гробом шли до самого кладбища на холме несколько бывших служащих клиники, госпожа Вайсмюллер и госпожа Клаусс, директор школы, где Анна проработала пять лет, и маленькая группа учеников. Похоронили ее вдалеке от доктора Таубера.
Минна осталась одна в огромной комнате. Она сдвинула все шкафы к стене, чтобы ей по ночам не мерещилось, что кто-то дышит за этой перегородкой. Теперь она ворчала одна в кухне, в саду и в спальне, ворчала на соседей, которые не слушали ее, не обращали на нее внимания и никогда не отвечали ей. Она снова стала оставлять дверь открытой, чтобы слышать шум в доме, стала много и вкусно готовить, как после смерти Эгона, чтобы не похудеть от тоскливого одиночества, иногда она повышала голос и неясно выкрикивала что-то похожее на «Довольно! Хватит!», чтобы насладиться своим собственным криком. Результат был не совсем такой, как после окриков Эгона или Анны, но все же она испытывала некоторое удовлетворение, нарушавшее монотонность ее существования. Она делала себе тонизирующие впрыскивания и пила укрепляющие настойки, чтобы не поддаваться удручающему одиночеству. Она хотела дожить до того дня, когда клиника будет ей возвращена обратно. Тогда она найдет вместо Анны Вебер такого же энергичного и честного управляющего и выгонит вон этого невоспитанного Друкера, который среди бела дня целует в саду свою жену, возвращающуюся домой, этого Друкера, пришедшего когда-то в ее сад на своих тонких, как спички, ногах, держась за материнскую руку, а теперь беззаботно разгуливающего по песчаным дорожкам, поскрипывая ботинками, этого самого Друкера, к которому приходит разная шваль, принося свои надежды и признательность, словно он невесть кто такой!
Вот тогда-то, в тот день, которого она ждет, все эти новые люди в городе, которые не видели ее в лучшие времена, для которых она как бы не существует, тогда-то они узнают, кто такая госпожа докторша Гермина Таубер, урожденная Зоммер!
Перевод Ю. Кожевникова.
СМЕРТЬ СЧАСТЛИВОГО ЧЕЛОВЕКА
Вот уже почти семь лет подряд доктор Павел Штефанеску видит из окна один и тот же пейзаж: круглый холм и на его вершине купу деревьев, словно чуб на остриженной голове; справа — серый забор, слева — склон холма, по которому, он знает, забор спускается вниз, в долину, и клочок неба. Это задворки больницы и, пожалуй, кому-нибудь другому наскучило бы ежедневно смотреть из узкой комнаты сквозь узкое окно на этот немудреный пейзаж. Но доктор Павел Штефанеску неизменно находит в нем что-то новое. Зимой двор такой белый и снег, одевающий холм, совсем чистый, нетронутый, а когда наступает оттепель, он тает последним — ведь по нему никто не ходит, небо над холмом то сизое, суровое, гнетущее, как беда, то его беспорядочно заграждают тучи, то вдруг за окном — неправдоподобно синие сияющие просторы. Просторы существуют всегда, но скрыты от нас войлочным ставнем облаков, чтобы мы не привыкли к ним и, привыкнув, не перестали бы им радоваться.
Осенью листья деревьев, что растут на гребне холма, становятся золотыми, потом краснеют и падают; точно огромные обессилевшие бабочки, они, порхая, слетают на землю, и ветер гонит их к окну — будто кто-то посылает Павлу подарок. А летом пригорок становится бархатно-зеленым, и, сеет ли там персонал больницы люцерну, или на нем просто растет трава, склон всегда удивительно красив; рябь проходит по нему, словно по поверхности воды, а цветы тонут в густой траве, почти невидные, едва угадываемые, прекрасные в своей смиренной и свежей красоте; деревья на вершине — раскидистые, кудрявые, и между ними растут колокольчики, как в лесу или в горах.
Правда, там, за этим холмом, начинаются настоящие горы: ущелья, скалы, голубые вершины, начинаются настоящие тенистые леса, изрезанные тропами, сырые чащобы. Солнечные лучи, как спицы, пронзают их прозрачные своды, освещая все вокруг зеленоватым светом; там горные вершины, окутанные легким туманом, то соединяются в цепи, то вновь разъединяются и напоминают гигантские застывшие синие волны. Но доктору Штефанеску все это недоступно. Жизнь его протекает в этой маленькой комнате и в лаборатории, расположенной в конце коридора, где он проводит весь день, склонясь над микроскопом. Каждое утро Павел бредет по коридору, с трудом волоча ноги (поднимать их значило бы растрачивать впустую силы), а дойдя до лаборатории, садится на стул, чтобы отдышаться. Сделав бесчисленное количество анализов, он возвращается назад в свою комнату и в изнеможении опускается на кровать: трудно дышать, сердце бьется громко, очень громко и неровно. Посидев немного на краешке кровати, Павел потихоньку откидывается на высоко взбитые подушки и, осторожно вдохнув воздуха в свирепо хрипящие легкие, удовлетворенно улыбается: сегодня он тоже работал.
