Избранное - [50]

Павел снова ставит катушку, нажимает кнопку магнитофона, гасит свет и приникает ухом к динамику. Огромная, безграничная радость разливается по всему его существу.

Стесненное дыхание больше не мучит его, он забывает о нем; теперь у Павла нет тела и нет комнаты и стен вокруг, он не видит и не слышит ничего, кроме этого могучего потока звуков, огромного, всеобъемлющего, который проникает в него, захлестывает и уносит с собой. Он будто растворяется, исчезает в этой стихии, чтобы найти в ней нечто удивительное, настоящее, совершенное, нечто цельное, широкое и бесконечно гармоничное — жизнь и мечту, слившиеся воедино.

По утрам в коридоре царит оживление. Зато наверху, в палатах, где идет обход, все будто замерло в послушном ожидании. Даже самые беспокойные в обычное время больные натянули одеяла до подбородков и застегнули рубашки и пижамы; на тумбочках в образцовом порядке выстроились пузырьки с лекарствами и банки компота; больные глядят задумчиво и смиренно, словно желая пробудить сочувствие доктора Добре, доказать ему, что они еще нуждаются в его помощи, завоевать его внимание и победить его суровость.

Доктор Добре, окруженный целой свитой, тяжелым и твердым шагом идет из палаты в палату; останавливаясь у каждой койки, он смотрит из-под сросшихся бровей на температурный лист, огромной рукой с толстыми пальцами и красной мясистой ладонью щупает лоб больного, разглядывает швы, быстро просматривает результаты анализов; больной в это время едва дышит от страха, сестры бледнеют, как будто они совершили ошибку, и все врачи стоят в почтительном ожидании, а доктор Дина Симонеску дрожит, словно осиновый лист.

Вдруг среди всеобщего молчания гремит недовольный бас Добре:

— Реакцию на антибиотики проверяли?

Все замирают. Нет, анализ реакции на антибиотики не сделан!

— Нет! — говорит доктор Бретку, пытаясь при этом, как всегда, презрительно улыбнуться, но почему-то губы его не слушаются. — В данном случае этот вопрос не возникал!

— Возникал или не возникал, а сделать надо! — снова гремит доктор Добре и проходит дальше. Ничего не произошло, никто не стыдил врачей, никто им не выговаривал и не угрожал, но все испуганы так, будто им грозила страшная опасность.

— У меня все время болит вот здесь, слева, — жалуется больной актер, у которого недавно было кровохарканье. Будь что будет, он решил сегодня пожаловаться директору.

— Ах вот как?! — произносит доктор Добре, и актер в эту минуту уверен, что тот собирается его съесть. — Приложите любовное письмо, и все пройдет.

Доктора и сестры решили, что полагается рассмеяться, и засмеялись. Как-никак начальство пошутило. Удачно или неудачно — это другое дело, но надо смеяться! Даже Дина Симонеску улыбнулась вымученной улыбкой, глядя на красивый рот доктора Бретку, искривленный язвительной ухмылкой. Актер, огорченный, сбитый с толку, недоуменно и испуганно таращит глаза.

Врачи в гробовом молчании переходят к другой кровати; только тяжелые шаги директора нарушают тишину. И вдруг доктор Добре возвращается к актеру.

— Троакар! — кричит он, и две сестры бросаются за огромным шприцем с длинной иглой. Актер смотрит на огромные руки Добре и думает, что лучше бы уж ему дали спокойно умереть.

А между тем внизу, в нижних коридорах, застрахованных в эти часы от появления доктора Добре, не прекращается суета. Сестры бегают из лаборатории в лабораторию, больные, стоя в очереди у дверей рентгеновских кабинетов, беседуют между собой; те, кто пришел на амбулаторное лечение, слоняются по коридору, их городская одежда кажется странной, они приносят с собой в эту толпу синих и белых халатов дыхание внешнего мира.

Доктор Павел Штефанеску работает в своей лаборатории, склонясь над микроскопом так низко, что стекло его очков почти соприкасается с линзой микроскопа. За спиной Штефанеску две лаборантки, посмеиваясь и переговариваясь, фильтруют какие-то жидкости. Шум из коридора врывается каждый раз, когда распахивается дверь и входит сестра, неся пробирку, но Павел ничего не слышит. Он не слышит даже своего хриплого, прерывистого, затрудненного дыхания, которое наполняет лабораторию. Перед его глазами — изменчивый молчаливый мир, о котором многие и не подозревают, но который ему, Штефанеску, известен во всех деталях, — никогда не прекращающееся движение, упрямое, слепое, желающее существовать и причинять зло.

Пластинка, еще и еще одна, одна за другой, — разные миры, и каждый из них выглядит по-своему, имеет свои отличительные признаки, которые ему, Штефанеску, известны, и он разгадывает их, он их разоблачает.

Часы идут, сменяются пластинки, сменяются миры, доктор Штефанеску дышит все тяжелее, все ниже склоняется над микроскопом; он погружен в работу, он упорен, яростен и беспощаден. Между человеком и этим миром, который своим существованием подтачивает человеческую жизнь, идет великая битва: среди миллионов копошащихся там микроорганизмов надо распознать те, которые вредят человеку, угрожают его жизни, убивают его.

Лаборантка делает ему знак рукой — все! Сегодняшние культуры он исследовал. Те, которые еще не готовы, пугающий, неодолимый расцвет которых еще не наступил, останутся на завтра. Впрочем, уже три часа. «Если бы была работа, этот доктор Штефанеску просидел бы здесь до ночи, до утра, он будто не знает, что каждому живому существу нужен отдых, нужна передышка!» — думает лаборантка.