Избранное - [54]

Павел сделал над собой нечеловеческое усилие.

— Метрассе с гидразидом… прямо в легкие! — Голос Павла был едва слышен, и казалось, он ценой огромного напряжения исторг из своей груди весь оставшийся там воздух, чтобы произнести эти слова.

— Я того же мнения! — удовлетворенно произнес Добре и толстыми пальцами уверенно отломил головку ампулы.

В эту ночь Павел потерял много крови и на следующий день не смог подняться с постели. Он смущенно поглядывал на сестру Марию, которая мыла ему лицо и худые плечи губкой, смоченной в теплой воде, смотрел растерянно на ее морщинистое лицо и как будто просил прощения за то, что не в состоянии встать и, может быть, вообще уже не встанет.

И в последующие дни он не смог ходить в лабораторию. Он лежал, откинувшись на высокие подушки, и глядел в окно, но не видел ничего, кроме клочка неба. По этому клочку проплывали облака, а потом вдруг он расчищался и становился синим-синим или сумрачным, свинцовым, и тогда Павел мог наблюдать за снежными хлопьями, падавшими за окном, он ясно представлял себе, как они ложились на землю — вначале пушистым, рыхлым слоем, который постепенно уплотнялся, становился похожим на белый бархат, и наконец вырастали высокие сверкающие сугробы. По вечерам, когда в комнате становилось темно, он видел и звезды; они были такие маленькие, что казались золотыми гвоздиками, вбитыми в темный небосвод.

Как и прежде, к нему по вечерам приходили врачи, но теперь они садились у кровати, щупали пульс, разглядывали температурный лист, кричали ему в ухо — чтобы подбодрить — какую-нибудь шутку или анекдот и спешили уйти. Доктор Добре, возвращаясь домой после встречи Нового года, заглянул к нему. Павел сидел у стола и, не выпуская изо рта трубку кислородной подушки, слушал, прильнув к динамику, концерт Моцарта. Стекла его очков блестели в слабом свете лампы, руки с посиневшими ногтями вцепились в кислородную подушку. Глаза были закрыты, и веки казались очень бледными, а губы — синими.

Павел не слышал, как открылась дверь. Он почти лежал на столе, и лицо его сияло бесконечным счастьем. С секунду доктор Добре стоял как вкопанный, чувствуя в глазах и в горле странное жжение, как в те времена, когда он был ребенком и ему хотелось плакать, потом шагнул вперед, и тогда Павел почувствовал его присутствие.

— С Новым годом! — произнес Добре, не зная, что еще сказать. И сразу же засуетился: — Нельзя так сидеть, старина! Погоди, я тебе сейчас здорово все устрою!

И устроил. Отнес Павла на руках в постель, придвинул к постели стол и поставил магнитофон таким образом, что Павлу не надо было подниматься с подушки, чтобы включить или выключить его. Он тут же собрался уходить, но не потому, что жена ждала его в машине, а потому, что странное жжение в горле не прекращалось, и он готов был, того и гляди, расплакаться.

А Павел между тем переживал прекрасные часы. Когда у него начинался жар — а жар бывал очень часто, — вся жизнь, точно на экране, проходила перед ним. Он вспоминал сады и леса, по которым гулял когда-то, вспоминал все до мелочей, будто вот только что бродил среди могучих деревьев, будто только сейчас ступал по охапкам золотистых сырых и скользких листьев, распространявших острый запах плесени и земли, слышал шелест, напоминавший шуршанье тафты; то вдруг он видел себя в лесу — все вокруг освещено зеленым светом, и лес кажется огромным собором с бесчисленными колоннами; он видел узкую и быструю Черну, ее прозрачные воды, напоминавшие расплавленный изумруд. Потом перед глазами вставал ровно подстриженный газон в санатории, где он лечился в молодости, бесконечные гряды левкоев, и ему казалось, что аромат белых бархатистых левкоев наполнял его комнатку. А когда косили сено, что за восхитительные запахи доносились к нему через окно! И эта тоненькая березка в конце аллеи, сгибающаяся от малейшего дуновения ветра!.. Березка, которая напоминает сестру Клариссу! У сестры Клариссы были тонкие белые руки и узкое лицо; когда она опускала глаза, ее густые ресницы трепетали, как испуганные бабочки. Как добра она была к нему!

Магда!.. Ее низкий горячий голос звучал то проникновенно и тихо, то мощно, как орган. Как полна была его жизнь — да, как полно он прожил жизнь! Магда ушла, ушла, исчезла, но она любила его! Ведь именно его она избрала и его она любила! А какая это была женщина! Красивая, страстная, капризная! Все длилось только год. Но счастье не сукно, его нельзя измерить на метры. Оно было или его не было. А у него оно было.

И наконец, встреча с партией — событие, рядом с которым бледнели другие воспоминания молодости. Жизнь, основанная на огромной, глубокой вере, объединяющей и кристаллизирующей все вокруг, все освещающей и всему придающей смысл, вере, которая, подобно солнцу, стоящему в центре вселенной, лежит в основе твоего «я» и благодаря которой все, что ты переживаешь, все, что ты выбираешь из жизни, становится дорогим тебе, любимым. Эта вера, как чистый родник, питала его последние пятнадцать лет. Да, те пятнадцать лет, что он прожил здесь, в больнице, были насыщенными годами. Он настолько сросся со всем окружающим: с лабораторным столом, микроскопом, со своим окном и белой железной кроватью, — что они стали частью его существа, — если бы его попытались лишить хотя бы одного из этих привычных предметов, ему было бы нестерпимо больно. Каждый прожитый день казался Павлу маленькой победой, цену которой знал только он один, и эта победа наполняла его сердце радостью. Он наслаждался тем, что делал анализы, диктовал их точные результаты, видел, как растет стопка бумаги, на которой эти результаты записывались, видел, как благодаря им что-то исправлялось в диагнозах тяжелых случаев; на его глазах менялись комбинации тысяч и тысяч палочек и запятых на пластинке, и только он один понимал, что означают их созвездия, и был уверен, что постепенно, но неуклонно жизнь побеждает смерть. Сидя в лаборатории, он знал, что его комната и кровать, к которой он так привык, — тут же, в двух шагах, и если ему станет плохо, можно будет сразу же лечь и тепло укутаться; знал, что его окно, и холм, и деревья на вершине — всегда на своем месте, всегда ждут его. Конечно, быть может, у здоровых людей гораздо больше удовольствий, но радость от того, что ты ведешь себя, как здоровый человек, работаешь, как здоровый человек, и никому, кроме тебя, не известно, как героически ты побеждаешь слабость и как упорно идешь к цели, — эта радость неведома здоровым людям, и они даже не подозревают, какая это острая радость. Кто еще, кроме него, так ясно понимал это и каждый день радовался, что победил смерть, что отсрочил ее? Так он жил, и это было прекрасно.