Избранное - [59]

Осенью Вера не пошла на вернисаж. Всего лишь один раз, под вечер, она переступила порог своей собственной выставки в сопровождении доктора и Адины. Она сильно волновалась, ее била нервная дрожь; в то же время она радовалась, что народу мало, что никто из посетителей не знает ее и не глядит на нее, была довольна, что продано много полотен. Это говорило о настоящем успехе. Правда, ей не понравилось, как развешаны картины, но она промолчала, стремясь поскорее уйти, полная какого-то странного смятения.

Надежды доктора не оправдались. Он хотел, чтобы Вера привыкла к людям, не впадала в панику при встрече с ними, а широкому показу ее творчества, о котором еще не забыли, он особого значения не придавал.

После выставки Вера не изменила образа жизни. Выдалась долгая теплая осень. Никогда холмы не были так богаты золотом, как в этом году. Порой ей казалось, что нет необходимости писать, что достаточно погрузиться в гамму желтых тонов — от призрачно-бледного до оранжевого с кровавым оттенком, от спокойного до пылающего, от блестящего или тусклого до трепещущего, словно расплавленная медь. Над лесами небо, отчаянно голубое, напоминало крик, перекрывающий крик растительности, умирающей во всей своей красе. Хотелось писать все это большими мазками, напоминающими вопль, и мелкими, словно журчанье ручейка, штрихами, потому что все равно рисунок исчез бы в этой пучине красок.

Вера возвращалась вечерами утомленная, без единой мысли, переполненная пьянящими красками, словно озеро, разлившееся после дождя. Ночью ей снились медовые световые пятна, груды обожженного золота — все, что никак не удавалось передать кистью. Бывало, она от зари до вечера неподвижно сидела где-нибудь на холме, взволнованно ожидая, когда луч особенно красиво осветит нежные березки, изредка робким дождиком роняющие прозрачные монетки на фоне опалового или синеватого окоема. За это время Гектор успевал поспать, набегаться, порыться в кучах сухих листьев, под которыми чуял ящерицу или мышь, а утомившись, ложился у ее ног и терпеливо ждал, пока она откроет наконец сумку с едой.

На обратном пути Вера утаскивала с поля несколько капустных листьев, собирала последние осенние цветы. Домой она возвращалась довольная. Кролики собирались вокруг капустного листа — она их называла «рыцарями круглого стола» — и торопливо грызли его, отчего круг становился все меньше и меньше. Куры уже спали. Голуби ворковали. Стол был давно накрыт, вкусно пахло едой, цветы заполняли широкие вазы на всех столиках.

Мэнэника подавала ужин, засыпая на ходу. С тех пор как Вера ее помнит, она была соней. После ужина можно почитать. Соседские собаки заливались лаем, и стоило больших трудов сдерживать Гектора, который норовил включиться в этот хор. Вечер тянулся бесконечно. Иногда Вере не читалось — терзали воспоминания, выползающие из невесть какого уголка памяти, по необъяснимой связи с чем-то прочитанным, но она терпеливо и упорно гнала их прочь, как назойливых злых мух. Засыпала она с трудом. Во сне трепещущая листва, залитая расплавленным солнцем, перемежалась с картиной бала в Школе изящных искусств; на Вере было платье цвета сегодняшнего бирюзового неба, и она очень много танцевала с художником, глаза которого напоминали янтарь… Наутро она просыпалась с ощущением, что протанцевала всю ночь, что горящий взгляд янтарных глаз устремлен на ее лицо; она подносила руки к щекам, заслоняясь от этого взгляда… Надо поскорее накормить Гектора, кроликов, кур, голубей, вернуться в свои будни, рассмотреть начатый вчера холст и работать над ним.

Когда наступала пора коричневых тонов, с грязью и дождями, с деревьями, покрытыми лохмотьями, которые не удосужились достойно слететь вовремя, Вера становилась мрачной. Она через силу макала кисть в унылые, грязноватого тона краски; ее спасал серый цвет, которым она местами разнообразила оттенки коричневого. Если снег долго не выпадал, можно было «подделать» пейзаж при помощи угля, создавая картину скорее вымышленную, чем правдивую.

Наконец зима заполняла все своей белизной. Вот уж когда не приходилось жалеть белого цвета — от холодно-синеватого до теплого, как слоновая кость; тут был и густой, «жирный» белый цвет, не похожий на цвет снега, но создающий впечатление его благодаря соседству с сочной краснотой черепичных крыш, с золотистым оттенком какой-нибудь стены. Было еще много оттенков белого: прозрачный, лунный цвет далеких сугробов, поблескивающая ломкая белизна лесных полянок. Гектор кувыркался в сугробах, принюхивался к следам зверей, мчался обратно к Вере, валялся в снегу, повизгивал от удовольствия; затем он начинал дрожать и жалобно скулить, моля положить конец этой чересчур затянувшейся студеной радости, но, в конце концов смирившись, ложился у ее ног, трясясь от холода, и не сводил с нее карих, слезящихся глаз, взывающих о сострадании.

Этой зимой ей удалось найти особенный белый цвет — не голубоватый, не зеленоватый, но тем не менее сочетающий в себе оба оттенка, цвет трогательно-чистый; задний план она подавала так, будто за ним брезжила даль, которую сейчас скроет тьма или затопит свет. Она любила трагические нотки этих планов, этот хаос, в котором еще неизвестно, кто одержит верх — солнечный свет или мрак. Передний план порой отличался такой четкостью, что на него больно было смотреть — каждая деталь стремилась отнять у остальных право на жизнь.