Избранное - [58]

— Но я не ощущаю потребности в широком показе моих работ.

— Знаю я, почему ты отказываешься. Будешь упираться, я тебе все выложу.

Несомненно, врач догадывался об истиной причине ее упрямства. Лучше было сразу поставить точку.

— Согласна при одном условии: если мне не придется туда ходить.

— Ты пойдешь туда, и не только на вернисаж. Тебе именно это и нужно, чтобы избавиться наконец от комплексов.

— Нет, нет! Будут больше глазеть на меня, чем на картины. Не хочу я ни успеха, ни продажи картин, ничего не хочу выставлять напоказ. Хочу покоя. Он мне достался с большим трудом. Сабин, вы как врач могли бы меня понять, вы обязаны быть психологом, хоть самую малость.

Она сразу же устыдилась своих слов и горько пожалела о них. Сабин был с ней в минуты тяжкого испытания; никто не вел бы себя так тактично, как этот неуклюжий медведь, твердо убежденный в том, что нет на свете другого такого блестящего психолога.

Но врач, казалось, не обиделся. Вера знала, что если ему втемяшится какая-нибудь идея, выбить ее из его головы невозможно. Он старательно прочистил трубку, медленно набил ее черным табаком, аккуратно подбирая со стола каждую оброненную крошку длинными толстыми пальцами, с наслаждением раскурил короткими глубокими затяжками, глядя прямо перед собой в пространство между двумя тополями, которые росли слева от калитки. Выждав, пока Вера успокоится, он продолжал:

— Ты скоро одичаешь и в конце концов свихнешься. У тебя и так психоз, я не вправе оставлять тебя в таком состоянии. Это неминуемо приведет к обострению.

— Я очень спокойная и даже мудрая. Может быть, все, что случилось, — это веление судьбы. Без этого я никогда не стала бы такой мудрой.

— Ты называешь мудростью покорность судьбе и отказ от всего? Ну, ладно, дай мне кофе.

Она забыла, что надо ему подавать кофе сразу же после того, как он сделает попеременно три длинные и три короткие затяжки. К счастью, об этом не забыла Мэнэника, и кофе дымился на сервировочном столике за их спиной.

— По-вашему, я не должна была смириться, отказаться от всего? Показывать всем эту безобразную личину, улыбаться людям, ждать ответных улыбок, посещать концерты или даже ходить на пляж? И это говорите вы?.. Вы ведь знаете, какая я, — с головы до пят!

Доктор медленно отхлебнул кофе.

— Лицо у тебя вовсе не безобразное.

— Оно только уродливо, не так ли?

— У тебя красивые глаза и обворожительная улыбка.

«А виски? — хочется ей спросить. — Виски, которые я прикрываю волосами? А скулы, обтянутые кожей, похожей на пергамент? А подбородок, на который вы пересадили чужую кожу? Я ведь знаю, как все это выглядело прежде. Но я об этом не буду говорить вслух, с некоторых пор мне удается даже не думать об этом, я ведь перестала пользоваться зеркалом».

— Волосы у тебя прекрасные и фигура изящная.

«Фигура! Мне-то известно, что скрывается под одеждой».

— Уж не собираетесь ли вы предложить мне руку и сердце, Сабин? Никогда я от вас не слышала столько комплиментов.

— Если бы не мои шестьдесят восемь лет, — невозмутимо ответил врач, — я бы попросил твоей руки. Я об этом подумывал. Но в любую минуту меня может разбить паралич, и вообще-то до могилы не так уж далеко; зачем же тебе навязывать такого спутника жизни? Впрочем, будь я помоложе, ты бы все равно не вышла за меня замуж. Тебе нравились совсем другие мужчины.

На Веру нахлынули противоречивые чувства. Сердечная склонность этого старого человека — отчасти вызванная раздражающим ее состраданием, отчасти искренней нежностью — польстила бы ей, если бы он не упомянул о мужчинах, которые ей когда-то нравились. Она и сама ежеминутно невольно проводила четкое разграничение между пошлым и настоящим, но ей становилось до боли обидно, когда это делал кто-то другой. Не было нужды ей обо всем этом напоминать, она ничего не забыла и сторонилась людей намеренно: ей не хотелось ощущать, что даже те, кто были очень любезны с ней, все же беседовали с другой Верой, которую надо щадить, которая достойна уважения как личность, как существо, перенесшее большое горе, но которое уже не женщина, а просто человек.

«Я покраснела, — подумала она, — и скулы стали еще безобразнее. С Сабином тоже не хочу больше встречаться, останусь одна, тем лучше, если сдохну от одиночества».

— Я не помню, что мне когда-то нравилось, и вспоминать не желаю.

— Понятно. Но выставку ты все же устроишь, то есть устрою ее я, а ты только несколько раз там появишься.

— Никогда.

— Я буду возобновлять этот разговор при каждой нашей встрече.

— Милый Сабин, это будет не скоро: я уезжаю в горы писать пейзажи.

— Значит, когда вернешься.

Доктор долго молчал, словно все его внимание было поглощено полоской неба, светлеющей между двумя тополями, а когда снова заговорил, стал рассказывать содержание какого-то фильма, который напомнил ему о Париже, где он когда-то учился. Казалось, он совершенно забыл, о чем шла речь ранее.

Вера поехала в горы и по возвращении увидела, что ее картин в доме нет. Оказывается, Сабин Алдя без труда убедил Мэнэнику, что госпожа поручила ему заняться выставкой и, видимо, забыла предупредить ее в предотъездной суете.