Избранное - [7]

Надо было придумать что-то необычное. И тогда Дамдин вскочил на тюк шерсти и, встав против ветра, начал петь:

— Надо же! Ай-яй-яй! Вот так Дамчай-гуай!..

Видно, это было самое веселое, что он смог придумать. Прерывающимся голосом он тянул одну и ту же строчку из старинной оперы и, радуясь, что прохожие оглядываются на него, старался вовсю. Людям же на самом деле казалось, что он их окликает. Кое-кто даже останавливался, а Дамдин, окрыленный, продолжал тянуть: «Дамчай-гуай! Дамчай-гуай!»

Мальчишки лежали вповалку, схватившись за животы. Пение Дамдина привело их в такой восторг, что они хором вопили: «Давай еще!» А Дамдину того и надо было: он старался изо всех сил.

Вокруг собралась уже целая толпа зевак, когда подошел к ним дед, Надоедливый Намжил, и оборвал веселье. Ему, видать, не понравилось, что и его так надули, и он строго спросил:

— Это что здесь творится? Вы чьи такие? А ну-ка марш домой, не то родителям нажалуюсь!

Веселая, но трусливая компания Дамдина вмиг рассыпалась. Он остался один и, чтобы показать старику свою смелость, спрыгнул на землю. Однако тот, не оценив этого, рассерженно пробубнил: «А если ноги переломаешь?», отвернулся и зашагал прочь.

Действительно, многие родители и раньше запрещали своим детям встречаться с Дамдином, а самого его чуть не возненавидели. Кто боялся, что этот дурачок по голове ни с того ни с сего может стукнуть. Другие опасались, что его дурь может передаться их детям. Третьи же, ругая своих сыновей, говорили: «Ты у меня таким же придурком стал, как сын Должин!»

Дамдин все еще стоял, размышляя: «Куда же пойти?» Потом вдруг заметил столовую. Она была открыта, и ему нестерпимо захотелось поесть хушуров[12]. Только теперь он почувствовал их аромат, доносимый ветром, и прямиком зашагал в столовую.

Тесная комната была полна манящего запаха. Народу было много, и все с таким аппетитом уплетали хушуры, что у Дамдина невольно потекли слюни. Он стал шарить глазами по столам: «Авось кто-нибудь не доест, оставит…»

Вот, похоже, и дождался: толстая, распарившаяся от жары женщина отодвинула свою тарелку и принялась за горячий чай. В ее тарелке он заметил один нетронутый хушур и еще половинку.

Дамдин не удержался, подошел к столу и хотел уже взять тарелку, но толстуха вдруг закричала:

— Эй! Смотрите! Это что ж такое происходит?!

Дамдин опешил, словно от удара грома, и тут же покрылся потом. Народ зашумел, со всех сторон понеслось: «А? Что? Украсть хотел?.. Что возьмешь с этого дурачка?.. В оба смотреть надо…» И все устремили взгляды на Дамдина.

Его охватил такой стыд, что он хотел уже выскочить на улицу, как вдруг услышал вроде бы знакомый голос:

— Эй, малый! Иди сюда!

Оглянувшись, Дамдин увидел Намжила, того самого старика, который несколькими минутами раньше урезонивал его. Тот, приподнявшись над столом, снова позвал его:

— Иди, говорю, сюда! Садись вот здесь! — и указал на край длинной скамейки.

Дамдин нехотя подошел и сел.

— Что же это ты? Чужую еду хотел отобрать? — спросил старик.

— Да нет же! Я думал, что она наелась и оставила.

— Вот горе-то мое! Нельзя так! Никак нельзя! Ешь вот отсюда! — И, пододвинув ему тарелку с хушурами, крикнул: — Эй! Жамодорж! Принеси-ка еще несколько хушуров! — Вытащил кошелек из-за голенища, отсчитал деньги и дал официанту, высокому молодому человеку с жесткими усами.

Дамдин с нескрываемым удовольствием и аппетитом съел хушур и был безмерно рад щедрости и доброте старика. Теперь пришло время удивляться. И было чему: он давно привык, что старик Намжил чаще, чем кто-либо, ругает детей или пристает с поучениями. Поэтому Дамдин был твердо убежден, что человек он плохой. Да и лицо его казалось ему всегда злым и сердитым. Однако сейчас перед ним сидел совсем другой Намжил — добрый и участливый.

Старик вытащил из-за пазухи бутылку архи[13], украдкой наполнил пиалу, осушил ее, спрятал бутылку и, закусив одним хушуром, остальные отдал Дамдину. Затем он вытащил трубку и, набивая ее табаком, мягким голосом сказал:

— Вон ты уже, сынок, какой вырос. Теперь-то уж помогай бедной матери, учись труду. Сколько можно дурака валять…

Слова старика пришлись по душе Дамдину. От этого и хушуры показались еще вкусней. «Когда же и я наберусь ума и стану денежным человеком, чтобы вот так, если надо, прийти на помощь другим?» — вдруг подумал он.

С тех пор незаметно прошло три года. За это время Дамдин набрался ума, да и вырос так, что материнский дэли стал ему короток. Он давно перестал шляться по чужим юртам и интересоваться, у кого вкуснее борцог[14] или хушуры. Понемногу и трудиться стал.

В зимнее время он собирал сухую карагану[15], аргал и сполна обеспечивал свою юрту топливом. Иногда помогал соседям забивать скот, а они за это отдавали ему внутренности забитых животных: почки, сердце, кишки.

В летнее же время пас чужой скот, объезжал лошадей — и так сам себя прокармливал. Но недаром говорится, что в сердце мужчины умещается аргамак с седлом. Вот и зачастил Дамдин в фельдшерский пункт сомона. Там ему было весело и на душе светло. Он любил веселить медсестер, отбирать у них платки и убегать, ожидая погони. Почему-то от этого его сердце наполнялось счастьем.