Избранное - [7]

Абда резко повернулся к нему:

— Если бы за мной когда-нибудь раньше водились такие дела, это, возможно, было бы и правдой! — крикнул он.

Немного смутившись, Селим пробормотал:

— Раньше…

— Если бы я был юзбаши[11], уволенным со службы за историю с одной сирийкой… — продолжал Абда свои разоблачения.

Селим сдержался и, подняв голову, весело спросил:

— Ну и что же?

Однако он чувствовал, что потерпел поражение. Эта история, которой его постоянно попрекали, заранее обвиняла его во всех грехах. Доказательства были излишни. Ведь все знают, что он бывший полицейский офицер, отстраненный полгода тому назад от работы за злоупотребление своим служебным положением. В Порт-Саиде его обвинили в преследовании одной сирийки, жившей в доме напротив полицейского участка. Если бы дело ограничилось просто волокитством со всевозможными уловками влюбленных вроде приветственных улыбок и покручивания усов при каждом появлении сирийской красотки у окна, его бы, конечно, не уволили. Но Селим-эфенди пошел дальше и вознамерился сблизиться с красавицей. Он долго размышлял, как этого добиться, и наконец сатана указал ему путь. Это случилось в знойный летний полдень, в час, когда все чувства особенно обостряются. Селим-эфенди, помощник полицейского надзирателя, облаченный в военную форму, с сверкающими на ярком солнце медными пуговицами и звездочками на плечах, решительно направился к дому красавицы. Поднявшись по лестнице, он постучал в ее квартиру и сказал:

— Откройте, ханум, не бойтесь. Я полицейский.

— Зачем? Что вам нужно?

— Позвольте мне на минуту войти.

— Но зачем?

— Зачем? Хвала Аллаху за вашу красоту!.. Для обыска. Необходимо произвести обыск… Не разрешите ли вы мне произвести у вас обыск?

Так пытался Селим сблизиться с сирийской красавицей. Но его проделка стала известна, и слух о ней быстро распространился. Вышел скандал, и в результате последовало увольнение на год.

Все это с быстротой молнии промелькнуло в голове Селима, и он не вымолвил ни слова. Поняв, о чем думает брат, Абда сказал тоном человека, выражающего справедливое возмущение:

— Правильно. Помолчи лучше. Дело и так ясно как солнце.

Селим поднял голову и спокойно спросил:

— Что тебе от меня надо?

— Сам. знаешь, — ответил Абда, стараясь сдержать гнев. — К чему столько слов? Мы все это знаем.

Селим выпрямился.

— Послушай! — горячо и серьезно сказал он. — Довольно! Твои уловки нас не обманут! Ты, эфенди, напрасно хитришь. Нет, ведь это даже не хитрость. В твоем положении хитрец сказал бы все начистоту, а ты только отрицаешь. Мне все известно, но я не хочу болтать. Если не веришь, я готов доказать свои слова. Призываю присутствующих в свидетели.

— Доказать свои слова?

— Конечно, — быстро ответил Селим. — Желаешь доказательств? Пойдем вместе, и позволь мне обыскать твои вещи и одежду.

Абда насмешливо расхохотался.

— Как ты сказал? — воскликнул он. — Обыскать? Машалла! Разве твоей милости не запрещено делать обыски?

Все молча слушали их перебранку. Но волновался только Мухсин. Страх и тревога сжимали его юное сердце. А между тем ему нечего было опасаться, он мог быть совершенно спокоен. Никому и в голову не приходило обвинить или только заподозрить пятнадцатилетнего мальчика в краже женского носового платка!

В дверях вдруг появился Ханфи. Он посмотрел на ужинающих своими близорукими глазами и спросил:

— В чем дело? Чего это вы сегодня шумите, точно вас замесили на дрожжах ифритов[12]? Успокойтесь! Я явился! Вот я!

Никто ему не ответил. Только Заннуба соблаговолила поднять глаза и бросить на него пренебрежительный взгляд, потом ее лицо приняло прежнее отсутствующее выражение.

— Я не вижу ни еды, ни питья! — продолжал «почетный председатель», подходя к столу. — Где же ужин, о котором вы говорили? Мы слышали, что ужин подан. По-видимому, это ложный слух.

Заннуба подняла голову и вяло сказала, указывая рукой на миску:

— Разве ты не видишь?

Ханфи нацепил на нос очки и заглянул в миску.

— Вареные бобы? — воскликнул он. — Дай что-нибудь другое, ради Аллаха, о Умм-Хашим![13]

Не взглянув на него, Заннуба встала и отправилась на кухню.

— Есть и другое блюдо, — бросила она, выходя из комнаты.

Все в ожидании притихли.

Ханфи сел на свое место возле Мабрука и некоторое время молчал, надеясь, что кто-нибудь заговорит. Наконец он откашлялся, поправил очки и стал по очереди вглядываться в лица своих родичей. Настроение братьев удивляло его, и ему хотелось узнать причину их странного поведения.

— В чем дело? Что случилось с народом?

Никто не шевельнулся и не потрудился ответить. Наконец Мабрук повернулся к Ханфи и тихо, многозначительно произнес:

— Скажу без шуток, народ перессорился.

— Перессорился? — удивленно спросил Ханфи. — Кто с кем?

— Все! — кратко ответил Мабрук.

— Все? Но почему? Что случилось, да не простит им Аллах?

— Без шуток, все! — ответил Мабрук. — Видно, ссориться всем сразу очень весело!

Ханфи был заинтригован.

— Но из-за чего же они поссорились? — спросил он.

Мабрук не ответил. Бросив быстрый взгляд на других и убедившись, что все безмолвствуют, он тоже погрузился в молчание. Сколько ни приставал к нему Ханфи, подталкивая его локтем и подмигивая, чтобы заставить заговорить, слуга молчал и только вращал своими большими глазами, переводя их с одного на другого. Потеряв всякую надежду добиться чего-нибудь от Мабрука, Ханфи отвернулся от него и пробормотал: