Избранная проза - [54]

А нынче опять вспомнил. Несколько амбарных книг лежат передо мной на столе. Открываю первую попавшуюся. И читаю имена, давно канувшие в прошлое: Минна Клаушке, Готлиб Ханске, Вильгельм Пегаза. Они написаны слева аккуратной колонкой друг под другом. Между ними и цифрами справа остается большое пространство пожелтевшей бумаги. Я провожу пальцем по цифрам снизу вверх и на самом верху вижу надпись, которая все объясняет: количество ударов палкой.

И я мысленно вижу все, стоящее за этими записями. Кто-то ложится ничком на скамью; его бьют. Затем кто-то другой молча макает перо в чернильницу и заносит в книгу точное число ударов, тщательно выводя каждую цифру со всеми завитками. Теперь я понимаю, что в тот раз пот лил с меня ручьями не только из-за жары. И хотя кто-то может счесть это плодом моего воспаленного воображения, я твердо уверен, что эта рухлядь на чердаке все еще распространяет острый запах страха и несет в себе бациллы былой униженности. Обязательно все это сожгу!

Правда, не раньше, чем дед…

Мне не приходится додумать эту неприятную мысль до конца. Снаружи доносится звон и дребезг разбитого стекла. Я вскакиваю и бегу к церкви. Посреди площади стоит парнишка лет семи. Он роется в карманах куртки, доверху набитых камнями, выбирая подходящий по размеру. Его большие глаза, немного навыкате, мечтательно прищуриваются, парнишка размахивается и — дзынь! Камень летит внутрь церкви. Несколько осколков стекла осыпаются по стене.

— Эй, — говорю я. — Ты что, не в себе?

А мальчишка, оказывается, давно уже меня заметил. И даже не думает изменить позу. Опять выискивает в кармане подходящий камень, взвешивает его на ладони, опять мечтательно щурится в предвкушении удовольствия и — дзынь! Очередное стекло разбито вдребезги.

— Парень, — говорю я. — Тебе что — делать нечего?

Я выбрал не тот тон. Я вообще не умею обращаться с детьми; вот бы Дикси сюда. А мне не остается ничего другого, как прибегнуть к силе. Мальчишка успел уже спокойненько раскокать третье стекло. Я не выдерживаю и бросаюсь к нему. Он не трогается с места, только открывает рот и зовет:

— Папа!

Из-за кладбищенской ограды тут же выныривает лохматая голова.

— Ну, чего тебе?

Некоторое время борюсь со своей обычной робостью, которая всегда нападает на меня перед взрослыми. Наконец я выпаливаю как можно напористее:

— Ваш? Я бы на вашем месте выдал мальцу пару ласковых.

Тот боковым прыжком лихо перемахивает через стену. Лет ему примерно столько же, сколько отцу, но он гораздо ниже и крепче в кости. А уж руки — что левая, что правая — как лопаты. Вид у него, однако, отнюдь не злобный.

— Парень, — говорит он. — Ты чего в бутылку-то лезешь? Так и так все порушат к чертям. Все подряд.

Это я и сам знаю. Но одно дело — о чем-нибудь знать, другое — стоять и смотреть, как на твоих глазах бьют стекла: раз — и готово.

— Как-никак это церковь.

— Все равно снесут скрепером, — спокойно возражает мужик. — Все снесут! Уголь все съест. Уголь, мой милый, всемогущ. Он — наш хлеб насущный. И лежит себе под этой церковью на сто метров в глубину. Нужно его достать. Причем любой ценой, чуешь?

— Ясное дело! — отвечаю я. Но звучит это как «и все-таки».

Мужик подсаживает мальчонку на стену, сам вспрыгивает туда же и делает мне знак последовать его примеру.

Я не решаюсь отказаться — уж очень по-свойски он держится. Когда я оказываюсь рядом с ним на стене, он хватает меня левой рукой за плечо, а правой указывает вниз, на деревню.

— Все! Все снесут. Камня на камне не оставят. Через два-три года на этом месте будет огромная серая яма. Такая, что с одного края другого не видать. А через десять лет — одни отвалы. Зато через двадцать тут будут гулять под хилыми тополями и знать ничего об этом не будут. А ты поднимаешь крик из-за каких-то там стекол. Кстати: даже если их вынуть целыми, ни на что путное не сгодятся. Размеры не те.

Только теперь до меня доходит, что ведь я тоже видел все эти признаки общего разорения. И развороченную улицу, и развевающуюся в окне занавеску, и болтающуюся на ржавых петлях дверь, и мертвую тишину, не нарушаемую ни куриным кудахтаньем, ни собачьим лаем, ни рычанием тракторов, — тишину, в которой так зловеще звучали жалобные вопли запертой кошки. Видел я и другие признаки гибели — поваленные заборы, оголенные стропила амбара. Но только теперь я вижу все это по-настоящему. Вижу всю безотрадность деревни, покинутой обитателями.

Занятый этими мыслями, я не улавливаю новых ноток в голосе незнакомца. Говорит он по-прежнему довольно тихо. Но в вопросе, который он мне задает, сквозит какой-то интерес.

— Нет ли у тебя двух-трех лишних минут?

Вообще-то я собирался искать деда. Но под тягостным впечатлением увиденного говорю:

— Найдутся.

Мужик сразу начинает суетиться. Он спрыгивает со стены, помогает спрыгнуть мальчишке и мне, быстро облизывает кончики пальцев и во весь дух пускается вниз по дорожке, виляющей между пышными кустами живых изгородей. При этом на ходу несколько раз оборачивается ко мне:

— Ты не здешний?

— Не, к деду приехал.

— Вон оно что.

— Да.

Он выталкивает мальчишку на середину дорожки.

— Он что, все еще здесь?