Избранная проза - [52]

— Вот и иди себе! — бросаю я через плечо.

И мир поворачивается ко мне своей лучшей стороной.

Голубое небо, деревья в пышном цвету, словно в нежно-розовой пене, птицы щебечут, пищат и заливаются трелями, как оголтелые. Я в темпе выруливаю в проулочек между садовыми участками, проскакиваю мимо коттеджа, в котором живет Дикси, и вылетаю на асфальт загородного шоссе. И моментально оказываюсь в сущем аду — тучи отработанных газов, вонь плавящейся резины, агрессивный рев моторов, — тут властвует тот, кто сильнее. Меня обгоняют все кому не лень и все больше и больше оттесняют к правой обочине. Руки, лежащие на руле, уже задевают за листья придорожных кустов — блекло-желтые, а не нежно-зеленые, какими они должны бы быть в мае. Люди, пустившиеся сегодня в путь-дорогу, очевидно, отодвигают наслаждение весенним днем до того момента, когда они найдут наконец место для стоянки. Тогда они решатся на пешую прогулку для осмотра местных достопримечательностей — при условии, что те расположены поблизости. Нельзя же надолго терять из виду зеркальную поверхность новой машины.

И я пользуюсь первой же возможностью свернуть с шоссе куда-нибудь в сторону. Узенькая тропка, ведущая в глубь соснового леса, стелется под шины моего велика. Через десять минут быстрой езды я останавливаюсь. Кукует кукушка. Кричит сойка. Стучит клювом дятел. А между этими четко различимыми звуками потрескивает тишина.

Нависнув над рулем, я опять изо всех сил жму на педали. Двадцать минут настоящей спортивной езды, глядя только прямо перед собой. Асфальт подо мной плывет назад, шины мерно шелестят. Еще десять минут! Но вдруг я чувствую легкую боль в груди. Значит, все, хватит. Я качусь по инерции. Когда боль отпускает и дыхание выравнивается, я вновь обращаю внимание на окружающую природу. Лес все тот же, что и был: сосны, сосны, сосны, одни сосны. Высоченные стволы, молодая поросль, питомнички. Ни тебе кукушки, ни сойки. Только вечный, как мир, стук неутомимого дятла. Он меланхолично долбит там, где зелень густая, голубизна бездонная, а аромат такой, что голова кругом идет.

Не особенно торопясь, качу дальше. Впереди у меня целый свободный день. Вдруг лес справа отступает — целый участок выкорчеван. На солнце поблескивает пахучий глубинный песок, вывернутый при корчевке на поверхность и громоздящийся вдоль корневых ям островерхими кучами. Здесь даже дятла не слышно.

Несколькими километрами дальше я огибаю прицеп, груженный бутовым камнем. Он стоит на правой обочине, слегка съехав боком в кювет: дышло его лежит на земле.

Наконец-то впереди появился дорожный знак. Его красный цвет бросается в глаза своей чужеродностью на фоне зеленых и бурых тонов здешнего ландшафта: знак то ли запрещающий, то ли предупреждающий. Я сильнее нажимаю на педали. Оказывается, знак предупреждает о железнодорожном переезде. Не успеваю я к нему подъехать, как две половинки шлагбаума, словно движимые невидимой рукой, закрываются прямо перед моим носом. Такие препятствия я обычно преодолеваю резким маневром. Но сейчас мне почему-то не хочется. Я стою — одна нога на земле, другая перекинута через раму, — опершись локтем о седло, а подбородком на руку. Видать, сейчас пройдет поезд. А вдруг какая-то девушка посмотрит на меня из окна? Иногда я позволяю себе такие беспочвенные надежды. Она увидит, какой я задумчивый, погруженный в свои мысли и вообще загадочный. И весь остаток пути ей будет о чем мечтать.

Деревья, оставленные вдоль насыпи, еще не привыкли к своей новой роли. От страха они как бы застыли по стойке «смирно». Рельсы прямой как стрела одноколейки теряются в зыбкой дымке бесконечности. Вдруг воздух начинает дрожать от грохота, гудения, свиста. Мимо меня проносится поезд. Длинная череда красных платформ с высокими бортами, слегка сходящимися к центру. Если бы кое-где не выглядывали глыбы бурого угля, я бы счел все это зрелище кадром из кинофантастики.

Не успеваю я поставить ногу на педаль, как половинки шлагбаума раздвигаются, причем совершенно бесшумно — вполне в духе такого фильма. Все, что меня ждет на той стороне переезда, кажется утратившим свое первоначальное назначение. Шоссе исчезает, превращаясь в полосу огромных воронкообразных выбоин, края которых скалятся остроконечной щебенкой. А лес служит своеобразной кулисой для широких прямых просек, на которых в полнейшем беспорядке валяются целые деревья, обрубленные стволы, корневища, сучья, хворост. Тропинки, вероятно, некогда так и манившие путника побродить, перекрыты щитами: «Внимание, открытые разработки! Вход воспрещен!» И выше самых высоких деревьев в небо взмывают мачты высоковольтных линий без проводов.

Я невольно убыстряю темп. Поскорее бы убраться отсюда! До деревни, наверно, уже недалеко.

Оказалось, что еще далеко. Дальше, чем я думал. Я уже стою на педалях и вперевалку, с трудом, одолеваю семь поворотов и три подъема. Наконец качусь по инерции. Спасительная долина достигнута. Проезжая мимо косо прибитой таблички с названием деревни, я облегченно вздыхаю.

Прадед живет на так называемом косогоре. Я переезжаю затвердевший след гусеничного трактора. Улицы как таковой уже не существует. Она превратилась в развороченную огромными шинами и засохшую на солнце грязь, усеянную там и сям островками пышной травы и остатками асфальта. Видать, тут взялись за дело всерьез!