Избранная проза - [49]

Потом урок немецкого, то есть фройляйн Броде. Она, как всегда, полна оптимизма.

— Хеннинг, я уверена, что сегодня ты готов к уроку.

Чтобы не слишком ее разочаровывать, я даю себе труд встать. Прямо с утра приходится пускать в ход главное свое оружие — вид наивного простачка. Люди говорят, что у меня редкие светлые волосы и кроткие голубые глаза. Зеркало, к сожалению, подтверждает их правоту. Но никто не знает, что на самом деле я другой. Во мне сидит этакий темный и весьма меланхоличный типчик, который в решающий момент может, однако, с маху врезать. Такой момент пока еще не наступил. На оптимизм фройляйн Броде можно ответить только голубоглазием.

— А я думал, нам этого не задавали.

Я даже несколько разочарован, ибо вижу, что она мне верит. И делает то, что ей и остается: вызывает Гундулу Фишер. Эта все знает. Всегда и все. И пока она отвечает, оптимизм фройляйн Броде взмывает вверх на мощной волне положительных эмоций, вызванных добросовестностью и прилежанием современных школьников.

Потом урок физкультуры. Приходит мой черед прыгать через козла. И я запросто перемахиваю через него, как будто иначе и быть не может. Луц издает хриплый победный вопль. Гундула Фишер в другом конце спортзала в полном отпаде оборачивается в мою сторону. Хабих ставит мне пятерку.

Только я один знаю, что этот прыжок не считается. На самом деле я не могу перепрыгнуть через козла. Заранее трушу и всегда плюхаюсь задом на его конец. И в этот единственный раз перемахнул по чистой случайности. Да разве здесь это кого-нибудь интересует?

Потом урок обществоведения — Качер. Урок тянется, точно резиновый. Качер вещает о роли государства и упорно не желает считаться с нашей усталостью. Государство — это и мы. Государство — это и я. Если я правильно понимаю Качера, он хочет видеть во мне прежде всего голубоглазие. Если бы он знал, до чего утомительно все время излучать верноподданническое рвение! Постепенно научаешься спать с открытыми глазами. Прежде чем в голову приходит что-нибудь путное, я незаметно для самого себя окунаюсь в видения нынешнего утра, слышу голоса отца и матери, вижу оптимизм в глазах фройляйн Броде и заново переживаю страх перед прыжком. Качера как раз заклинило на всестороннем и всеобщем укреплении, сейчас путная мыслишка была бы очень кстати. Но, прежде чем она приходит, звенит звонок.

По вечерам Луц ставит японский кассетник на край мусорного контейнера и врубает его на всю железку. Я не принадлежу к тем, кто, услышав очередной забойный хит, от восторга начинает писать кипятком. Я по-прежнему предан позавчерашнему року. Только этого никто не знает. В конце концов, никого не касается, что я терпеть не могу слащавого мяуканья так называемых звезд эстрады. У кого здоровая глотка, пусть пьет виски, а не полощет рот лимонадом. Настоящий знаток понял бы меня с полуслова.

А Дикси, естественно, тает. Причем от всего, что считается самонаиновейшим. Она покачивает своим округлым задиком, закатывает глазки куда-то к вершинам деревьев, но если бы ее спросить, оказалось бы, что она дуб от липы отличить не может.

Меняя кассету, Луц прислушивается к натужному вою двигателя где-то поблизости.

— Опять явился.

— Кто?

Это спрашивает Дикси. Она как будто с луны свалилась.

— Тот тип с рассверленным глушителем.

Рев нарастает. Площадка для контейнеров вынесена за пределы жилых кварталов. Говорят, что когда-то здесь находился загородный ресторанчик. Так сказать, похмелье на лоне. Столики под деревьями, пиво в бокалах, детский лепет. Что-то в этом роде. А теперь шоссе пролегает по ту сторону нового микрорайона. Так что здесь никого не увидишь, кроме тех, кто пришел выбросить старые диваны и рождественские елки. Да еще мусорщиков и нас. Да какое это имеет значение! Тот тип гонит мотоцикл на предельных оборотах, мчится в сторону разрушенного дома, делает крутой поворот и вылетает на взгорок за кустами.

— Идиот! — замечаю я.

— Болван, — вторит мне Луц.

— А на заднем сиденье — не Гунди? — спрашивает Дикси.

Она имеет в виду Гундулу Фишер.

— Ну, а если? — парирует Луц.

Он нажимает на пусковую клавишу и предоставляет ответить кассетнику. Мы стоим и слушаем. Но я лично прислушиваюсь вовсе не к музыке. Потому что когда Луц приглушает звук, я даже не меняю позы. А Дикси конечно же реагирует на внезапную тишину разочарованным «Э!». И продолжает дрыгать ногами, словно в нее вселился бес.

Луц тем временем замечает краем глаза, за каким углом скрылся мощный мотоцикл. Но поскольку ничего больше не происходит, он роняет:

— А ты утром лихо маханул через козла.

— Ну и что? Кого это колышет? — резко обрываю я.

На этот раз музыка не дает ответа. Мы все молчим. И из этого молчания при некоторой сноровке тоже можно бы состряпать роман.

Наконец вновь раздается рев мотора. По мере того как он нарастает, Луц сдвигает рычажок громкости вправо. Кассетник взвывает так, что мы глохнем. У Дикси от восторга в уголках рта проступают пузырьки. Она пританцовывает на месте и не вертит головой во все стороны, как обычно, а глядит в одну точку — прямо в середину багровой полосы на закатном небе. Так что только нам с Луцем достается лицезреть картину, предстающую перед нами: Гундула, тесно прижавшаяся к кожаной спине того типа. На несколько секунд всхлипы электрогитары тонут в грохоте выхлопной трубы. Я отворачиваюсь, под ногу попадается консервная банка, и я с размаху пинаю ее так, что она расплющивается о железный бок контейнера. От этого удара я расковываюсь, и в голове начинает что-то вырисовываться. Но пока еще слово берет Луц. Плюнув в ту сторону, куда удалился мотоцикл, он вопит, стараясь перекричать музыку и скрежет консервной банки: