Из Венеции: дневник временно местного - [18]

Пальма Младший нравиться больше, чем гламурный Пальма Старший, опошливший колористические открытия Беллини.

Семейственность (родство и свойство) продолжала процветать в венецианской живописи вплоть до самого ее конца, то есть до начала XIX века. Кстати, и в скульптуре было то же самое: например, превосходный Туллио Ломбардо — сын замечательного Пьетро. Так сказать, Туллий Петрович.

Устроено это все, как я понял, было примерно так.

Почтительный сын, проходив до седых волос в подмастерьях и помощниках у папаши-долгожителя, наконец, после смерти последнего, обретал самостоятельность и в последние двадцать-тридцать лет жизни (а это для художника, как правило, время расцвета) начинал создавать свое, и часто — совсем иное. Например, замечательный портретист Доменико Тинторетто копался в душах своих моделей с цинизмом профессионального психоаналитика, до чего его отец, мысливший десятками и сотнями квадратных метров холста, просто не снисходил. Все-таки Якопо Тинторетто интересовали в основном не люди, а цвет и композиция.

Эти годы свободы доставались художнику-сыну потому, что гениальный художник-отец хоть и жил неслыханно долго, но, по обычаю христианского Запада, женился поздно, а детей заводил еще позже.

Самый яркий пример такого рода — Тьеполо Младший, Джандоменико Тьеполо. О его существовании я узнал только в Венеции, и теперь в моем личном пантеоне стало на одного великого художника больше. Раньше я как-то простодушно запоминал художников либо по имени (Тициан), либо по фамилии (тот же Тьеполо), а о том, что этого недостаточно, — не догадывался. Художника Тьеполо Старшего (он, оказывается, Джамбатиста) я, положим, знал, но без всякого энтузиазма: «Муций Сцевола» и прочие здоровенные и очень театральные картины в Эрмитаже. Наверное, это хорошая живопись, так как в Эрмитаже вообще плохого не держат, однако в ней для меня не было ничего личного. Но тут, в Венеции, вдруг выяснилось, что, во-первых, картины — это не главное[16], а главное — плафоны: фрески или холсты на потолках дворцов и церквей. Во дворце Ка Редзонико Тьеполо Старший расписал несколько плафонов. Это не просто хорошо, это — после великой живописи XVI века и перенапрягшейся от желания ее догнать живописи XVII века — гуманно. Как, например, гуманен стакан хорошего белого вина по сравнению с ядерным взрывом.

Кстати, в пояснении к одному из плафонов в Ка Редзонико, на котором кто-то в полете так заступил ногой за раму, что иллюзия летания по комнате становится совершенно полной, сказано, что эти очередные квадратные метры превосходной живописи Тьеполо Старший написал за десять дней. Конечно, с помощью сына. Тут мне впервые что-то стало понятней с этими гектарами живописи, покрывающими Венецию. Как бы то ни было, в середине XVIII века Тьеполо был самым крупным или, во всяком случае, самым знаменитым венецианским и, видимо, европейским художником. Замечательный — слов нет.

Так же как и его предшественники Пелегрини (старше на поколение) и Пьяцетта (старше на полпоколения). Я их выучил здесь, в Венеции, осознав, что венецианское рококо — это не игривая пошлость, а скорее импрессионизм, с той только разницей, что пейзаж не парижский, а небесный, и не под, а над серенькими облаками прогуливаются ангелицы, прелестные, как парижанки. Впрочем, Каналетто с братьями Гварди (их тоже оказалось двое) — совсем импрессионисты. Все логично. Венецианская живопись после Тициана, Тинторетто, Бассано необходимым образом породила импрессионизм в силу естественной логики развития и, будучи неспособна перейти в начале XIX века к кубизму или, например, супрематизму, померла естественной смертью из-за исчерпанности творческих задач и методов.

Возвращаюсь к Джандоменико Тьеполо. Он полностью осуществил описанный выше сценарий: был младше своего отца на тридцать лет и пережил его на тридцать пять. До самой смерти Тьеполо Старшего работал в отцовской бригаде, так сказать, на подхвате, например, писал монохромные композиции по периметру отцовских полихромных плафонов. (Вообще характерная, но, кажется, невозможная в наше время ситуация: сорокалетний сын на вторых ролях при семидесятилетнем отце, потому что тот глава семьи и гений.) Проторчал девять лет в Мадриде, помогая отцу расписывать королевский дворец. Джамбатиста там и умер, а Джандоменико вернулся в Венецию и, среди прочего, расписал фресками свою дачу. Дачные фрески сняли со стен в начале ХХ века, чуть не продали во Францию, вовремя конфисковали и разместили в Ка Редзонико, то есть в музее Венеции XVIII века. Там я их и увидел.

Во-первых, то, что художник создает значительные по объему произведения для себя, а не для заказчика — это принципиально новая ситуация: это, говоря более понятным мне языком литературы, переход от публичной оды к лирике. Во-вторых, оказалось, что эти фрески совсем не похожи на фрески Тьеполо Старшего и вообще не имеют отношения к рококо. Это — романтизм, но какой-то реалистический романтизм, горький, изломанный до гофмановского гротеска, изживший (чтобы не сказать, изжевавший) сам себя с самого начала.

Вот публика стоит в очереди, чтобы припасть к окошкам райка, все переживаемые ею эмоции мы считываем с напряженных спин.