Из Венеции: дневник временно местного - [17]

Это вечерний крестный ход от церкви Сан Тровазо до церви Санта Мария дель Розарио, в просторечии — Джезуати. Народу — самое большое — человек полтораста. Несколько пожилых монахинь, несколько монахов: постарше — черные бенедиктинцы, помоложе — коричневые францисканцы в сандалиях на босу ногу. Бенедиктинцы похожи на профессоров, францисканцы — на студентов, тем более что некоторые с бородой и с гитарой за плечами.

Сегодня День Марии дель Розарио, то есть Марии с четками.

Процессия продвигается к набережной Дзаттере, и тут ей наперерез, из мрака бесшумно выплывает стена света. По каналу делла Джудекка совсем близко скользит круизный лайнер.

Над головами колышется прецессионный крест и еще один крест — палка с антенной и двумя громкоговорителями.

В просторной церкви Джезуати, с потолком, распахнутым не в настоящее ночное, а в нарисованное Тьеполо вечно летнее небо, сидит на золотом барочном троне Мария дель Розарио. В честь праздника ее переодели из белого с серебром платья в ало-золотое из тяжелой парчи, но это не прибавило румянца восковому лицу. Она, кажется, не рада и безучастно улыбается непонятно кому загадочной улыбкой манекена.

Профессиональная память на автомате отмечает: короны на Богородице и Младенце точно такие же, как венцы для свитка Торы в Еврейском музее. Только те, понятное дело, без крестов и без драгоценных камней. Положим, то, что их делали одни и те же ювелиры, я и так знал. Но одно дело знать, другое — увидеть.

Монахи сидят вперемешку с мирянами и о чем-то добродушно беседуют. Все, как всегда в Венеции, очень спокойно и по-домашнему.

Трон с Мадонной выкатывают по проходу вперед. Пухлые деревянные путти, летающие вокруг его спинки, колышутся на креплениях. Начинается служба.

Мы с молодыми коллегами отправляемся наблюдать ночную студенческую жизнь на площади Санта Маргерита.

18 октября

У некоторых вапоретто есть имена. «Виварини» швартуется рядом с «Тьеполо». Как в венецианских церквях, где картина XV века висит рядом с картиной XVIII века.

Тициан умел то, что умели Дега и Мане, но они не умели того, что умел Тициан.

По любезному совету многознающего И. Д. сходил в церковь Джезуати. Там Тициан мучает святого Лаврентия. Я понимаю, почему эта живопись так оглушительно действует на меня, я не понимаю, почему ее так высоко ценили современники.

Осень в Венеции — это пока что не туманы, а холодный ветер и ледяное солнце: все четко, определенно, контрастно. Видны горы за морем на Апеннинском берегу. Видны Альпы на севере, не просто синие, а синие в складках. «Вдруг стало видимо далеко во все концы света». Осень как страшная месть за лето.

Резкий осенний свет: даже внутри темных соборов можно разглядеть детали.

Набожные венецианцы не доверяют ни художникам Высокого Возрождения, ни художникам XVIII века. Часто в главном алтаре стоит древняя икона с румяной Мадонной, а огромные полотна Тинторетто тускло тлеют во мраке боковых нефов. Почти в каждой церкви висят православные иконы — византийские, критские или русские. Например, в базилике на Бурано на почетном месте оказалась Казанская в окладе, украшенном финифтью, а рядом объяснение на итальянском, кто она такая. Похоже, это давняя традиция. В церкви Санта Мария Формоза есть маленькая византийская икона, которую взял с собой в сражение при Лепанто венецианский адмирал Себастьяно Веньер. Небось ни Тициан, ни Тинторетто ему в такой оказии не пригодились. Перед этой иконой до сих пор молятся и зажигают свечи. Вообще большинство свечей горит либо перед православными образами, либо перед совсем скверными картинками или раскрашенными статуями XIX или даже ХХ века. Подлинно религиозное искусство должно быть или непонятным, или откровенно плохим.

Кудрявый парнишка (скорее гопник, чем святой), победно отклячив зад в блестящих, будто из белой жести, доспехах, стоит к нам почти спиной, облокотясь на копье, облокотясь на дракона, облокотясь на весь белый свет, каковой свет — на самом деле не белый, а коричневый — клубится где-то в правом нижнем углу волной абстрактных лохмотьев. Это «Святой Георгий» из Музея Чини, это ранний Тициан — ему еще нет и тридцати. Картина написана сразу красками, без всякого рисунка. Чему Тициан мог учиться у Беллини? Вероятно, тому, каким ему не следует быть.

Хорошо, что большая часть Тициана в Венеции сгорела. Если бы его было столько же, сколько Тинторетто, — я бы сошел с ума.

Природа в некоторых отношениях неутомима, во всяком случае, на детях художников она отдыхать не собирается, в лучшем случае — на правнуках. До Венеции я об этом как-то не задумывался, механически числя художнические династии чем-то типичным для германских земель с их бюргерской домовитостью — Брейгели, Гольбейны, Кранахи.

Между тем все венецианское искусство — сплошь работы братьев, сыновей, внуков, внучатых племянников. Были сыновья, превзошедшие отцов, например братья Беллини. Или их соперник Алевиз Виварини, сын прекрасного Антонио и племянник не менее прекрасного Бартоломео. Кроме личного дарования, у младших было еще одно преимущество — эпоха. Эпоха была на подъеме.

Могли быть и не сыновья, а внучатые племянники, например Марко Вечеллио и Пальма Младший, первый — Тициана, второй — Пальмы, соответственно Старшего. Марко, конечно, не дотягивает до своего «прадяди» (а кто до него дотягивает?), но картины для Дворца дожей создавал наравне с Тинторетто. Про Пальму Младшего какие-то дураки написали в Википедии, что он «при значительно развитой технике не отличался большим талантом». Интересно, как они, эти дураки, отличают у художников, тем более у художников XVI века, технику от таланта? Отличить можно только гениальность. Во всяком случае, мне