Из Венеции: дневник временно местного - [19]

Вот петиметры времен Революции (высокие шляпы, чулки, банты на пудреных волосах) прогуливаются с дамой в умопомрачительно простом поствинкельмановском платье и гигантском чепце. Рядом бежит борзая.

Комната монохромных росписей на античные темы: сатиры фокусничают и кувыркаются, а сельская молодежь сбежалась посмотреть на гастроль козлоногих. Кентавры похищают сатиресс с недвусмысленно-гнусными намерениями. Ничего еще не случилось, брыкающихся сатиресс только волокут, но экспрессия движения такова, что сразу представляешь себе, как полуконь насилует козлоногую девицу, — и содрогаешься.

Самая страшная — «Комната пульчинелл». Горбатые, долговязые, в белых балахонах, в белых колпаках, в черных масках, с огромными непристойными, как рисунок на заборе, носами, пульчинеллы живут своей пульчинелльской жизнью: качаются на качелях, куда-то уныло бредут по дороге, валяются пьяные, задрав хобот к небу. Большой пульчинелла держит маленького на руках, и оба смотрят на выступление цирковых акробатов. Унылое безумие этой кукольной жизни позорит род людской хуже любых «Записок из подполья».

Про то, как все это нарисовано, рассказывать не буду: я не искусствовед. Описание произведений искусства, начиная с Павсания и Филострата, — один из самых почтенных жанров. Эти описания дали очень много для развития словесности, но не способны заменить даже плохонькой репродукции. Единственный безотказный ход — сравнение. Первое, что сразу приходит в голову при виде работ Тьеполо Младшего, — это Гойя. У них действительно много общего, и в способе отношения к миру, и в способе передачи этого отношения средствами живописи. Миросозерцание, вероятно, порождает определенную живописную технику.

Соблазн связать Гойю, который был на двадцать лет младше Джандоменико Тьеполо, с пребыванием последнего в Испании, велик, но, увы, как раз тогда, когда отец и сын Тьеполо жили в Мадриде, молодой Гойя торчал в Италии. Так что дело не во влиянии, а в составе воздуха, в мироощущении людей, которые трезво хоронят великую культуру. После Гойи, равно как и после Джандоменико Тьеполо, ни в Испании, ни в Италии долго ничего хорошего не появлялось, и, видимо, по объективным причинам, появиться не могло.

Потом в церкви Сан Поло, в отдельной пристройке, я увидел маленькие картинки, написанные Джандоменико, когда ему было двадцать лет или чуть больше, то есть в 1747–1749 годах. Это четыре каких-то святых, три небольших плафона и, самое главное, «Станции». Так и такое в середине XVIII века никто не писал. Ужас и вместе с ним бесшабашная, «бездны мрачной на краю» радость бытия выражены яркими — желтыми, синими, красными мазками — плащами кавалеров и дам, вьющихся веселым хороводом вокруг молоденького рыжего Иисуса, тащащего крест на Голгофу. Опять-таки ничего, кроме Гойи, на ум не приходит. Вдруг — лицо на переднем плане. Кто эта дама в зеленом, кто этот молодой человек в желтом, чьи лица я теперь буду вынужден помнить всю жизнь?

Нарисовал, значит, молодой Джандоменико эти гениальные картинки и снова пошел помогать отцу расписывать чужие потолки — дело семейное, ремесленное.

Конечно наследственность.

Джамбатиста Тьеполо был женат на сестре братьев Гварди, то есть его Джандоменико был еще и племянником великих художников. В этом, несмотря на имя, деньги и славу, есть что-то глубоко цеховое. Сапожник женится на дочери сапожника и отдает сына в сапожники, а дочь — замуж за сапожника. Художник женится на… — и т. д.

Конечно, учили с детства.

И все же как быть с талантом?

У писателей почему-то все не так… Не верится, что если бы, допустим, Лев Толстой учил не крестьянских детей, а родного сына, то из бездарного Льва Львовича получился бы Лев Львович одаренный.

19 октября

Главные тут не голуби (голуби днем, что крысы ночью, тех и других — нахальных — много), а чайки. Узость ли улиц и каналов причиной, но они кажутся огромными, крупней, чем дома. И страшней. С крючковатым желтым клювом и острым бандитским глазом, делают, что хотят: пролетают над головой, вышагивают по площади Сан Марко, плывут по Большому каналу. Во всех трех стихиях они хозяева.

Опять баклан. Его чернота на фоне агрессивной чаячьей белизны вовсе не кажется зловещей. Мирный баклан, нечто вроде морского грача, дрейфует напротив Сан Серволо по мелкой зыби, потом раскрывает крылья, чтобы поймать встречный ветер. Поймал и, опершись крыльями о воздушную струю, начинает медленно, тяжело взлетать. Лапы, прежде чем окончательно оторвутся от морской поверхности, оставляют на ней шесть блинчиков.

Каннареджо — небесный Васильевский остров. Непрорытые каналы в линиях — прорыты и тянутся строго параллельно друг другу. Тинторетто жил на Васильевском.

Лавр и гранат не растут в Петербурге не потому, что летом недостаточно тепло, а потому, что зимой холодно. Так и осень репетирует зиму: холодно пока только ночью.

Возвращаясь к Тьеполо Младшему.

Вот я — обычный интеллигентный человек. Знаю кое-что из мировой живописи, ну там «Бурлаки на Волге» или «Джоконду». Еще кое-что. То есть выбор того, что мне нужно знать, был для меня отфильтрован поколениями искусствоведов. Почему мне никто, никогда, ни в каких репродукциях (я бы понял только по репродукциям, не вовсе болван) не объяснил, что есть такой художник Джандоменико Тьеполо? Почему я должен случайно, чудом, дуриком оказаться в Венеции, чтобы узнать о существовании этого художника? Как создается эта иерархия «главного» и «обязательного» и как возникают в ней прорехи? И как их заштопать? Не могу же я сам объехать все города и музеи мира.