Из прошлого - [70]

В институте также началось брожение, и, если еще разрешалось уезжать студентам младших курсов, для нас, студентов старших курсов, которых посылали на практику, а затем на работу в различные районы Киргизии, на выезд был наложен запрет. Мне, вместе с моим однокурсником Марком Бороховым выпало поехать в Кадамжай, что в 35 верстах от Ферганы.

В Фергану мы приехали вечером. Отсюда мы должны были утром уехать с попутной машиной в Кадамжай. В гостинице мест не было. Тогда мы отправились в городской парк провести время и с расчетом переночевать на скамейке. В парке было шумно, весело, музыка играла – будто нет войн в мире вообще, мир на всей земле…

Мы подошли к барьеру открытой танцплощадки и стали смотреть на танцующие парочки. Неожиданно мне почудилось знакомым лицо с противоположной стороны барьера. Сначала мне показалось, что я ошибаюсь, что этого не может быть… Но лицо ко мне приблизилось, и я услышал голос, который уже не вызывал сомнений. Это была Этя Лис. Она оставила посередине танца своего удивленного кавалера и бросилась меня обнимать. Притом моментально изменилась всем своим обликом: она очень застеснялась. Мне самому стало неудобно от такой встречи, и мы оба без слов хорошо поняли друг друга.

Этя Лис была другом нашей семьи, одной из пострадавших польских евреев, муж которой, лодзинский ткач, в Харькове в 1937 году разделил участь со многими такими, как он сам, и который одним из первых канул как в воду. В начале войны Эте удалось со своим девятилетним сыном эвакуироваться в Фергану, где она работала ткачихой. Должно быть с годами Этя, еще полная жизни молодая красивая женщина, потеряла всякую надежду на встречу со своим мужем – жизнь требовала свое, и она, закрыв глаза, ушла от самой себя. По дороге из парка к себе домой Этя говорила об этом виноватым тоном, будто она передо мной оправдывалась. Я слушал ее молча, и, будучи по натуре своей идеалистом, осуждал ее тогда… Лишь позже я понял, насколько был неправ.

Рано утром мы с Марком на открытой грузовой машине поехали через прелестную Ферганскую долину в Кадамжай. Кадамжай, центр Фрунзенского района в Киргизии, прекрасное место, где кончается Ферганская долина и начинаются горы Тянь-Шаньского хребта, прикрытые снежным покровом, который вспыхивает при солнечном закате всеми цветами радуги на фоне голубого высокого неба. Селение как бы скрыто в котловине у подножья гор. В конце дня, когда небо еще ясно, становится в селении темно, а летом, когда вся природа в Ферганской долине плавится под среднеазиатским солнцем, там так прохладно…

Мы с Марком не успели еще насладиться красотой чудесного оазиса, как на наши головы свалилась неожиданная неприятность. Выяснилось, что здесь, в райцентре, и в госпитале, и в амбулатории нет ни одного врача. Все врачи лежали больные тифом, и вместо того, чтобы проходить практику под руководством специалистов, мы с Марком, два студента после 4-го курса, должны были оказывать населению всю медицинскую помощь…

Но никакого выхода нет, мы уже здесь. Госпиталь и амбулатория переполнены больными, которые стоят, как осиротевшие. Мы закатали рукава и при помощи медицинских справочников, напустив на себя изрядную долю солидности, приступили к работе. Трудно было – это не то слово. Днем и ночью мы не выходили из госпиталя и амбулатории, при этом мы стали специалистами широкого профиля: терапевтами, хирургами, инфекционистами, дерматологами, окулистами, отоларингологами, педиатрами и даже акушерами и патанатомами. Мы вошли в роль. Жители селенья к нам относились с большим вниманием и почтением, а местные власти платили нам зарплату, как врачам с законченным образованием. Жили и питались мы в госпитале, что дало нам возможность сэкономить несколько рублей, что потом пришлось очень кстати. За три месяца, что мы отработали в Кадамжае, я приобрел колоссальную практику и проникся пониманием того, что значит в жизни людей врач и на что способен человек, когда обстоятельства вынуждают его к этому. Я впервые испытывал моральное удовлетворение при оказании помощи людям, нуждавшимся в ней.

Возвращаясь с практики, я на несколько дней завернул в Бухару, чтобы навестить маму. Лето в Бухаре стояло ужасно жаркое. Воздух был просто раскаленный, нечем было дышать. Ночью кутались в мокрые простыни… Мне было тяжко смотреть, как мать мучается в этом горячем котле со своими распухшими ногами, и я настаивал, чтобы она поехала со мной во Фрунзе, где климатические и материальные условия жизни были легче, чем в Бухаре. Но моя мать категорически отказалась: она не хотела оставить брата.

Снова Харьков

На студентов последних курсов смотрели, как на законченных врачей, в которых Киргизия чувствовала большой недостаток, и все же некоторым, снабдившим себя вызовом, удалось вырваться домой.

К этому времени мой брат и мать должны были также реэвакуироваться вместе с заводом из Бухары в Харьков, и я, естественно, хотел присоединиться к ним. Моя мать всё надеялась, что теперь, после войны, отец возвратится домой, и я к ней приеду, и наша семья снова соберется вместе, как в былые времена. Она не знала, что муж ее умер в лагере еще в 1942 году. Я все еще держал это втайне от нее и от брата. У меня не хватало духа поделиться этим печальным известием, полученным во Фрунзе после многомесячных моих запросов в соответствующие инстанции. Я сам перед собой пытался оправдать мое малодушие тем, что, может быть, лучше, что они не знают об этом и что они живут надеждой…