Из Парижа в Кадис - [46]

Все эти статуи, с большим мастерством изваянные из золоченой бронзы, производят сильное впечатление. Особенно выделяются своим суровым великолепием статуи обоих монархов в своих украшенных гербами мантиях.

Встав спиной к алтарю, оказываешься лицом к месту заседаний капитула. Не ищите здесь, сударыня, изящных орнаментов в стиле Возрождения или выразительных скульптур пятнадцатого века. Нет. Высокие кресла, вместо того чтобы, как в Бургосе, радовать глаз прекрасными резными цветами или красивыми обрамлениями, соответствуют общей суровости; простая резьба, холодные линии — вот их единственное украшение.

Эта непреклонная и молчаливая воля, подчинившая законам всемогущего прямого угла и дерево и гранит, давит на вас с той минуты, когда вы входите в церковь. Все храмы мира дают вам надежду в обмен на молитву. Часовня же Эскориала посвящена богу мщения, микеланджеловскому Христу Страшного суда. Молитесь, если хотите, но часовня, словно темница святой Инквизиции, не откликнется эхом. Мрачную гармонию этой церкви нарушают две похожие на фонари кафедры, поставленные при Фердинанде VII, и роспись свода, выполненная по приказу Карла II.

Есть странность в том, что, когда некая могучая, твердая волевая личность выражает себя в каком-нибудь творении, несущем на себе отпечаток всех особенностей ее гения, люди не могут оставить это творение в неприкосновенности как неоспоримый и священный памятник. В кои веки приходит человек, характерный представитель своего времени, отражающий целую эпоху; он оставляет по себе памятник, дающий возможность всем последующим поколениям оценить его дух. И что же? Его сменяет другой человек, с умом бедным и ничтожным; он не может выносить возвышенную печаль, которой питал себя его предшественник, и потому является, ведя с собой маляра и жестянщика, и одному говорит: «Все выглядит чересчур грустно, чересчур мрачно, чересчур тягостно для моего бедного ума, легкого и безвольного, нарисуйте-ка мне на этих стенах что-нибудь приятное!»; а другому: «Смастерите-ка мне на этой лестнице что-нибудь веселенькое!» Маляр и жестянщик, обрадовавшись, принимаются за работу и навсегда оскверняют творение, считая при этом, что они его украшают.

Да помилует Господь Бог г-на Андриё, переделавшего «Никомеда»! Да простит Господь королю Карлу И, подправлявшему Эскориал.

И потому, сударыня, если Вы когда-нибудь посетите Эскориал, ограничьте свою любознательность знакомством с часовней, Подридеро и комнатой, где скончался Филипп; все остальное только ослабит Ваше первое восприятие. Глубокое впечатление — такая редкость в жизни; вызывая в нас дрожь, оно раскрывает перед нашим взором столько новых горизонтов, что я никогда не стану избегать его, даже если оно может повергнуть меня в печаль и ужас, как это было в Эскориале.

Подридеро — это мадридский Сен-Дени; это склеп, где хранится прах королей. Это своего рода Пантеон, отделанный яшмой, порфиром и другими ценными породами камня; но ему далеко до торжественно-величественных склепов Сен-Дени, где на последней ступени последний усопший монарх ждет своего преемника. Прах мертвый требует прах живой.

В той комнате, где Филипп II умер, он провел три последних года своей жизни, прикованный подагрой к креслу. Из алькова спальни через узкое слуховое окно виден главный алтарь часовни — таким образом, не вставая, не покидая кровати, король присутствовал на литургии. Его министры приходили в эту маленькую комнату работать вместе с ним, и посетителям Эскориала до сих пор показывают деревянную дощечку: она лежала на коленях у короля и у того, кого он допускал к себе, будучи в столь тягостном состоянии, и служила для работы и подписания бумаг. У стены стоит большое кресло; в него переносили Филиппа II, когда он оставлял кровать. Рядом с этим креслом стоят две табуретки — летняя и зимняя — на той или другой, в зависимости от времени года, король вытягивал свою больную ногу. Табуретки эти по форме складные: одна из них сделана из камыша, вторая обита овечьей шкурой. На обеих сохранился след его каблука, сорок лет давившего на половину мира; он явственно виден и выглядит почти угрожающе.

А теперь, сударыня, поблуждайте в бесконечных коридорах, по которым Вас будет водить слепец-весельчак, если Вы пожелаете вызвать к жизни один из тех снов, какие Шарль Нодье рассказывает в своей причудливой «Смарре». Вы ощутите, что этот узкий каменный проход с каждой минутой все больше сжимает Вас; Вы почувствуете, как тесно становится Вашей груди между гранитными стенами, гранитным полом и гранитным потолком; Вам станет необходим свет, воздух, солнце, и все это Вы обретете, поднявшись на самый купол, откуда Вы увидите под ногами у себя все сооружение, а на горизонте — Мадрид.

Но, покидая Эскориал, Вы пожалеете прежде всего о прекрасных монахах Сурбарана и Мурильо, в длинных волочащихся одеждах и с выбритыми головами. Эскориал без монахов — нелепая бессмыслица, и никакого объяснения этому быть не может. Вам скажут, что революция упразднила монахов; но разве революции могут достигнуть Эскориала? Разве Эскориал принадлежит земле? Разве Эскориал принадлежит этому миру? Да выгоните монахов из всей остальной Испании, господа философы, господа прогрессисты, господа устроители конституции, но во имя Неба сделайте исключение для Эскориала, как мы сделали его для Ла-Траппа и Гранд-Шартрёза.