Из Парижа в Кадис - [37]

В десять часов утра я был у Осуны и обнаружил там только рехонеадора. Монтес, еще плохо оправившийся от раны в бедре, полученной им за три месяца до этого от удара рогом, не смог прийти: он берег все силы для охраны своего подопечного. Этот подопечный был бедный малый лет двадцати двух-двадцати трех; устав видеть, как его мать и сестра прозябают в нищете, из которой ему не удалось вытащить их, несмотря на все свои усилия, он решил рискнуть своей жизнью, чтобы обеспечить их существование.

Завтрак был накрыт; за столом нас было всего шесть или восемь человек; по левую руку от Осуны находился его подопечный. Облаченный в наряд времен Филиппа ГУ, сидевший на нем довольно нелепо, он был очень бледен, очень озабочен и почти ничего не ел; для бедняги этот завтрак был подобен свободной трапезе — последней трапезе первохристиан перед тем как их выводили на арену цирка. Дело выглядело особенно серьезным еще и потому, что молодой человек не был привычен ни к одному из упражнений, знакомство с которыми могло бы уменьшить грозящую ему опасность. Он первый раз в жизни садился на лошадь и никогда не держал оружия в руках.

В жизни я не видел ничего более грустного, чем этот завтрак. Сидя напротив человека, казалось видевшего, что смерть села за один стол с нами, никто не осмеливался ни шутить, ни смеяться. Время от времени нервная дрожь пробегала по его губам: он не мог с этим совладать, несмотря на все наши старания подбодрить его. Если когда-либо боец и заслуживал пальму мученичества, то это был именно он.

В половине двенадцатого мы встали из-за стола; рехо-неадор покинул его на четверть часа раньше, но его уход не сделал нас веселее. Мы отчетливо понимали, что невозможна никакая борьба между этим растерянным несчастным мальчиком и быком, на бой с которым он шел, и потому видели в бедняге лишь жертву. Осуна вышел вслед за ним в соседнюю комнату; я узнал позднее, что герцог предложил ему, если он откажется от боя и, следовательно, от пенсиона, почти ту же самую сумму, какая была бы им потеряна при этом; но молодой человек не согласился, ограничившись тем, что поручил заботам Осуны свою мать и сестру на случай, если с ним случится какое-нибудь смертельное происшествие.

Мы направились на площадь Майор, и десять минут спустя расположились на самом лучшем балконе из тех, что выходят на площадь — определенно, его величество король Филипп IV проявил большую щедрость. Как видно из ее названия, сударыня, площадь Майор самая большая в Мадриде, а так как во времена Филиппа II, когда строился Мадрид, недостатка в земле не было, то площадь Майор просто огромная. В течение месяца шли приготовления: они состояли в том, что площадь размостили, вместо камней все усеяли песком, кругом поставили барьеры, приготовили входы для живых лошадей и быков и выходы для вывоза тел мертвых быков и лошадей, а также возвели скамьи.

Эти скамьи доходили только до второго этажа домов. Начиная со второго этажа окна служили ложами. Мы находились посреди одной из четырех сторон площади, и слева от нас была королевская ложа. Под королевской ложей, примыкающей к залу Сан-Херонимо, располагалась рота алебардщиков, перекрывая вход на арену, имевший ширину не менее тридцати футов. При любых обстоятельствах алебардщики должны были стоять неподвижно, как стена, а в случае если бык кинется на них, преградить ему путь алебардами; если в борьбе с ним они убьют его, он становится их добычей.

Напротив них, сидя верхом на черных лошадях и одетые во все черное, держались шесть альгвасилов в своих старинных костюмах; эти шесть альгвасилов, имевшие оружием лишь шпагу на боку и хлыст в руках, казалось, находились здесь для того, чтобы рядом с трагедией разыгрывать перед народом комедию. В самом деле, бык, ничего не понимая в предназначении этих шести одетых в черное людей с хлыстами и к тому же, возможно, затаив что-нибудь против альгвасилов, мог найти злое удовольствие в том, чтобы кинуться именно на них; в этих случаях славные мадридцы млели от восторга, наблюдая, как те спасаются бегством и увертываются от быка.

Площадь со своими скамьями, балконами, окнами и крышами, заполненными зрителями, представляла собой единственное в своем роде зрелище; господствуя над площадью, рядом с ней высились две колокольни, и за каждую неровность на этих колокольнях цеплялся мужчина или ребенок. В пределах видимости было не менее ста тысяч человек, и все они могли следить за происходящим. Вообразите три ряда балконов, затянутых красными или желтыми полотнищами: красными, обшитыми широкой золотой лентой, и желтыми, обшитыми серебряной лентой. Вообразите разнообразие красок, составляющее очарование испанских нарядов. Вообразите беспрерывное движение ста тысяч людей, пытающихся посягнуть на места своих соседей; вообразите гул, который производят сто тысяч голосов, — и при этом Ваше воображение, каким бы богатым оно ни было, сударыня, все равно не сумеет восстановить подлинную картину. Половина из этих ста тысяч человек говорят лишь об одном предмете, а точнее — лишь об одном человеке. И этот человек — Ромеро.