Из огня да в полымя - [19]

Обида была на себя. Обида на судьбу. Все время она меня жгла внутренним огнем. Обида, что ничего не успела сделать в тылу врага, что не выполнила задания, не оправдала надежд товарища Андропова.

Перевели меня в городскую тюрьму, ту, что у рынка. Никто не пришел проститься — ни Мосин, ни сестра Анастасия.

Наконец заскрежетали вагоны. Сначала Питер, потом Архангельск. Выгрузили нас на станции Большая Кяма, погнали в лагерь. А лагерь тот был особенный, знаменитый — Кямские известковые разработки. Здоровым оттуда не выйдешь — известь все внутренности выест.

Тачка, кувалда, лом. Гору долбили. Камень разбивали на куски и носили на тачку. Возили камень к печам. Большие такие печи, как гора. Их было три или четыре. Камень белый, будто мел. Когда бьешь ломом, пыль столбом стоит. Она действовала на кожу, на легкие. Мы в марлевых масках работали, да проку от этих масок никакого. Потом мы их выбросили.

Огонь в печах полыхал круглые сутки. У нас, у зэков, норма была. Не выполнишь — пайку хлеба урежут.

Долго я не могла тачку освоить. Накидают подруги камней, качу по доске, виляет тачка, падает. Вбок, вбок меня тянет. Падаю и я с нею. Падаю и плачу. Далеко надо было везти от горы к печам. Да еще подъем. Еле взберешься.

Старший охранник жалостливый был, кричит: «Не наваливайте на тачку так много!» Как не наваливать? Норму-то дневную надо выполнить. Мозоли на руках пыль известковая разъела, кровь идет, пальцы тряпками обмотаны. Но ничего. Комсомольцы не сдаются. Постепенно втянулась. Ко всему можно человека приучить. Ко всему.

Встречи случались интересные. В соседнем бараке оказалась подруга Терентьева. Подходит — отрекомендовалась: «Я любовница чекиста Терентьева». Так и сказала — любовница. Не стала я с ней разговаривать. Снова она как-то подошла, новую пластинку завела: «Ты же подруга Андропова. Чего он тебя не выручит? Наплевал он на тебя. Так тебе и надо. Сгниешь, и никто не узнает, где могилка твоя. Моего-то Терентьева тоже судили, десять лет дали. Чекисты своих берегут. А Стаппуев, сказывают, живет с семьей в Паданах как ни в чем не бывало».

Катаю тачку, вгрызаюсь кайлом в белую скалу, а мысль одна и та же — за что? За что так расправляются органы Берии с честными коммунистами, комсомольцами? Знает ли товарищ Сталин об этом? Не знает! Иначе такое не могло случиться.

Стала я писать письмо товарищу Сталину. Описала всё: и детство, и поход наш горестный в Сегозерье, финские тюрьмы. Затем — присуждение к пожизненной каторге там, у финнов, и та же кара, такой же приговор у нас, на моей милой, горячо любимой Родине. Писала, как перевыполняю и буду перевыполнять норму в лагере.

И тут познакомилась я с одной женщиной из Ленинграда. Она рассказала мне о «Ленинградском деле», как расстреляли замечательных руководителей Ленинграда, как пересажали сотни людей, в том числе и нашего Геннадия Николаевича Куприянова. Долгие беседы вела со мной эта славная женщина. Просвещала. А мне всё не верилось. Как такое может быть? Нам вдалбливали годами с детства: товарищ Сталин любит свой народ, заботится о нем как отец родной. Как же, позаботился… Кого в землю, кого в лагеря. Миллионы безвинных людей погубил он и его дружок Берия. Порвала я письмо это, бросила в печь известковую…

Часто думаю о Маше Артемьевой. Где она, куда этапировали? Нас ведь вместе судили, в одном заседании. Подруга моя горемычная, подруга по несчастью. Ей тоже дали двадцать пять лет исправительно-трудовых лагерей и пять лет «по рогам», как у нас в лагере говорили.

Работали мы по-советски, по-комсомольски. Бригада у нас славная подобралась — никто не сачковал, не прикидывался больным. Здоровье, конечно, таяло. Похудела я, кашель противный привязался. И тут случилось чудо. Переводят меня из этого гиблого лагпункта Большая Кяма, который подчинялся Карелии, в Кировскую область. В подсобное хозяйство тамошнего лагеря. Почему? Как? Могу догадываться. Лагерное начальство видело, как я хорошо работала, видело, что не жалела себя, видело, что чахнуть начала.

Больше года я пробыла на известковых разработках. Год тот можно засчитать за десять…

Ожила я на новом месте, в совхозе номер три. Работали на полях, на ферме. Сенокос, уборка картошки. За лошадьми ходили, коров доили. Пригодилась деревенская закваска — могла и траву косить, и коров доить.

Идут дни. Поправилась я, кашель меня оставил, руки перестали ныть, пальцы зажили. Пригляделась ко мне знаменитая в лагере бригадирша тетя Соня, украинка. Руки мои мозолистые потрогала и взяла к себе в бригаду. Не подвела я ее — всегда моя фамилия была на Красной доске.

Тетя Соня была в оккупации, учительница немецкого языка. Узнали немцы про это, заставили ее переводить. У нее двое деток осталось. Иногда плакала в уголке барака, тихонько причитала: «Какой я враг народа…»

Руководил нами, нашими четырьмя бригадами, немец. Он агроном. А взяли его за то, что немец. Его предки когда-то давно, при царе Горохе, переехали в Поволжье. Немец — значит, враг, шпион. Звали мы нашего начальника в шутку Кайзером, императором, если перевести. Не обижался. Незлобливый и хозяйственный мужик. Никогда голос не повышал.