Из огня да в полымя - [18]

— Мы всё знаем. Ты предательница. Работаешь на финскую разведку. Какое задание тебе дали, признавайся!

А когда Никитин ушел в отпуск, он как с цепи сорвался. Нагнется ко мне, перегаром водочным несёт от него, и криком, криком:

— Где золото? Отвечай, где золото, которое дал тебе твой Андропов? Отвечай! Не отпирайся, у нас есть документы, что он давал тебе золото. Монеты, часики, кольца, чтобы вы меняли якобы на продукты в Паданах. Отвечай, где спрятала золото? Марию Артемьеву, твою подружку, мы тоже взяли. Она призналась во всём, она сообщила, что у тебя и Игнатьевой видела золото. Отвечай!

И так каждый раз. Однажды зловеще сказал:

— Куприянов — враг народа и вредитель. Он покрывал таких, как ты. Рассказывай всё, что знаешь о его делишках. Это тебе зачтется.

Я отвечала, что я мало знаю Куприянова, что я мелкая сошка.

— Рассказывай всё об Андропове, — орал он. — Знаем его грешки, всё знаем! Сбежал; думает, в Москве мы его не достанем. Дотянемся и до него, разберемся, какой он был руководитель карельского комсомола, почему его ходоки то и дело попадали к финнам в лапы. Дотянемся! У чекистов длинные руки!

В ответ я стояла на своём, что это, мол, заботливый руководитель, умный человек. Пыталась рассказывать, как он умно разрабатывал мне легенду, как учил не вешать нос и оставаться комсомолкой в любых обстоятельствах, нести правду о нашей стране, о нашей победе, даже если я попаду к финнам.

— Так почему же они тебя не расстреляли за твои комиссарские речи в финской тюрьме? Ты ведь важная птичка, секретарь подпольного райкома комсомола.

— Они не расстреляли, так вы расстреляете! — крикнула я однажды этому Львову.

— И расстреляем!

— Терентьева расстрелять надо. Он выдал врагу два подпольных райкома: Сегозерский райком партии и Сегозерский райком комсомола! Своих-то не трогаете.

— Не твое собачье дело! Молчать!

Шли месяц за месяцем. Почему нет суда? Почему тормозят? Почему так меня мучают? Однажды мне такого наговорили, что, придя в камеру, я не находила себе места. Дикая мысль появилась в голове. А что, если и в самом деле Куприянов и Андропов — враги народа? Может, они специально нас посылали на смерть? Сообщили каким-то агентам финским о нашем приходе в Сегозерье?

Вот до чего я дошла. Вот какие «умельцы» наши следователи! Никаких сил уже не было. А конца всё не видно. Хотя спрашивают одно и то же. Чего ждут? Обыскивали меня и камеру каждую неделю. Что искали? Ничего не знаю о своей малютке Женечке, о сестре Анастасии. Понимаю, что ей, видимо, аукнется мой арест.

Уже полгода прошло. Почему держат в тюрьме? Видимо, что-то у них не заладилось. Не клеилось.

Прошло десять месяцев. Увидела я метод работы следователей бериевской школы. Увидела я их нутро. Узнала, как по-бериевски ведется следствие. А ведь эти мерзавцы носят партбилеты с изображением товарища Ленина. Сколько гадостей я от них наслушалась! Сколько напраслины они возвели на меня, задокументировали ее. Вменили мне в вину даже то, что финское тюремное начальство в Киндасове обласкало меня, послав на кухню. Приблизили, завербовали, сделали своим агентом. Да кухню эту каторгой мы звали! С утра до вечера спину не разгибали там бедные женщины.

Потом майор какой-то новый за дело взялся. Тот всё требовал, чтобы я созналась, сколько золота дал мне Куприянов и в каком виде, сколько раз бывала у него в кабинете перед отправкой на задание, что он мне говорил. Спрашивал: знаю ли я, где нынче находится Куприянов? Всегда начинал с крика и матерщины. «Ну, ты, патриотка… (такая-то, растакая). Орден захотела! Мы тебе крест дадим. Деревянный. Мы Куприянова взяли. Он плевал на вас. Он только о себе думал. Настоящий перерожденец, враг народа. И Андропову была бы такая же честь, да он вовремя смылся». Дальше забористым матом, да таким, что не описать, рука отвалится и язык в камень превратится.

Тянулись дни за днями. Вот и год минул. Год в одиночной камере! И только окрик охранника:

— Подъем! На допросы! Лицом к стене! Руки на затылок!

Я понимала, что осталась одна, совсем одна наедине со своей бедой. Никто за меня не заступился, никто словечка доброго, справедливого не замолвил. Так и вышло.

22 марта 1952 года — суд! Судил военный трибунал войск МГБ Карело-Финской ССР. Помню как в тумане. В обвинении — ничего конкретного, общие слова. Главное — предала Родину.

Судья — военный. Две женщины сидели за отдельным столом. Это мои адвокаты, защитники. Глаз на меня не поднимали. Как немые, будто воды в рот набрали.

Оглашают: статья 58 1А Уголовного кодекса РСФСР. Измена Родине, шпионаж, выдача военной тайны, переход на сторону врага. По этой статье полагался расстрел. Но мне вышло снисхождение: дали двадцать пять лет ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей) и пять лет с последующим поражением в правах.

От последнего слова я отказалась.

Вышла из суда — легко стало. Хотя понимала: двадцать пять лет — это вечная каторга, не выдержу, не хватит здоровья. В камере одиночной только заплакала. За что со мной так поступили? За что такая страшная кара, милая Родина? Не виновата я! Вся вина моя, что не застрелилась. Был бы револьвер — застрелилась бы, когда финны в плен меня брали.