Из огня да в полымя - [16]

Пришло лето сорок четвертого года. Нашу женскую тюрьму разделили как бы на две части. Одни — благонадежные, а другие, по финским меркам, — отпетые преступники. Видим, тюремщики начали уезжать, манатки свои собирают. Один охранник сказал, что благонадежных отпустят, а нас, матёрых преступников, посекут из пулеметов и бараки подожгут. Вот тут бы бежать, а как? Охрана такая, что мышь не проскочит.

Вдруг команда — грузиться на машины. Всё, думаю, пришел наш смертный час. Повезли. В Пряже повернули налево, на Петрозаводск. Отлегло на душе. Приехали в город. Поместили нас в штрафной лагерь под номером два, туда, ближе к Онежскому озеру. Предупредили, что если надумаем бежать, откроют огонь сразу. Однако мы заметили: суетятся финны. Барахло бросают в кузов свое и не свое.

Прошел страшный слух. Будто с вечера нас загонят под крышу, а ночью бараки закроют на замок, обольют бензином и подожгут. Действительно, бензин финны намедни привезли. Ночь мы не спали. Не до сна тут. Утром выходим — дверь не заперта. Нет охраны. У ворот лагерных — никого. Сбежали финны!

Шатаемся по лагерю, как шальные, смеемся, песни поем. Тут кто-то крикнул:

— Катера плывут! Катера! Наши!

Побежали к воде. От Ивановских островов катера летят. Как птицы летят. Волны рассекают. Летят, милые, как по воздуху.

Побежали на пристань. А пристань дымится. Бежим по горящим доскам. Финны лагерь наш побоялись, видимо, сжечь, так по пристани дощатой бочки катали, бензин выливали. Принялись мы огонь тушить. Водой, тряпками, зелеными ветками.

Катера подходят, пристают. Мы к ним. Наши моряки! Объятия, слезы. Забыли про всё, плачем, не скрывая слез. Моряки речи пламенные говорили, поздравляли с освобождением. Радостные, мы вернулись в лагерь. Нет еды, но есть как-то не хотелось, хотелось петь, куда-то бежать. И вторую ночь мы не спали.

Назавтра опять подались к катерам. Там чем-то покормили нас. Слушаем рассказы моряков, расспрашиваем, куда нынче дошла Красная Армия. Радовались, как дети, успехам красноармейцев. Мы в Киндасово почти ничего не знали о делах на фронте.

Под вечер услышали, что приехал Андропов, видели его. Помчались искать и нашли. Юрий Владимирович приподнял меня как пушинку и ну кружиться со мной!

— Я из концлагеря, Юрий Владимирович. Потому и лёгкая такая.

— Потом, Марийка, потом всё расскажешь. Ещё встретимся. Рад, что ты жива осталась.

Весу во мне было тогда сорок шесть килограммов. Точно уж, пушинка.

Потом мы подались с Артемьевой в центр города. На площади Ленина люди стояли. Все военные, все в ремнях скрипучих. Слышу, называют: «Куприянов, Куприянов».

— А где Куприянов? — спросила у них.

— Да здесь, в старом здании.

Мы взбежали по ступенькам. Вошли, представились. Куприянов веселый, в гимнастерке, золотые генеральские погоны на плечах. Руки нам пожал. Рассказали, что только из финского лагеря. Он вспомнил нас, меня вспомнил.

— Ты сестра Анастасии Васильевны Коллиевой? — спросил он.

— Так точно, — ответила.

— Мы думали, ты погибла.

Стали мы рассказывать ему нашу печальную историю. Люди разные заходили в кабинет, приказы получали. В общем, подробного рассказа у нас не получилось. Но о гибели Сегозерского райкома Куприянов знал. Добрым словом вспомнил Игнатьеву, Няттиева. Сказал, что мы должны будем составить подробную докладную записку и написать всё без утайки, всё как было.

Помню митинг там же, на площади Ленина. Выступал Куприянов, замечательно говорил. Потом Андропов, голос у него не шибко громкий, но люди слушали, не шелохнувшись. Речь его была такая искренняя, что многие плакали, и сам он в какой-то момент чуть не заплакал.

Через пару недель я пришла к Андропову в ЦК комсомола. Села писать докладную записку. Писала несколько дней. Все описала, все вспомнила. И предательство Терентьева, и издевательства финнов.

В один из дней позвали меня в бухгалтерию.

— Вот тебе зарплата за все месяцы горя и страданий, — сказал Андропов. — Ты ведь всё это время числилась у нас инструктором ЦК комсомола Карелии.

Двадцать пять тысяч рублей выдали. Большие деньги в то время. Ну, да надо было одежду купить, квартиру снять, кое-какую мебель приобрести: тумбочку, кровать, столик. У Анастасии Коллиевой тоже ничего нет — ни кола ни двора. Назначили её секретарем Зарецкого райкома партии Петрозаводска. Позже в обком партии перевели, заведующей оргинструкторским отделом.

Андропов прочитал мою докладную, спрашивал о многом, спросил, что думаю делать в жизни. Отвечала, что хочу учиться. Ученье — свет. Он согласился, а потом сказал памятные слова:

— А то давай к нам, в ЦК комсомола, на прежнюю должность. А хочешь, пошлем в твой Сегозерский райком комсомола. Поезжай секретарем, утвердим на бюро.

Но я ответила, что хочу поступить в наш университет. Поступила на исторический факультет. Однако пришлось оставить учебу: платить надо было за обучение, а деньги уже кончились. Перевелась я в учительский институт. Там всего два года учиться надо было и денег не брали.

Тут вдруг началась личная жизнь. Приехал на побывку из армии Вася Мосин, учились вместе в Ругозерской школе, очень был ко мне привязан, говорил, что любит. Я взаимностью не отвечала. Но так душа за эти годы захолонула, так хотелось тепла, так хотелось прислониться к мужскому крепкому плечу… Сестра Анастасия еще пару поддала, принялась меня уговаривать: красивый парень, боевой офицер, капитан, орден Красной Звезды имеет.