Из огня да в полымя - [12]

Финны обозлились, выезжали каждый день с собаками. Весь лагерь ждал: найдут? не найдут? Радовались, что бежали. И вдруг горькая весточка пришла через колючую проволоку — поймали финны наших ребят. Били их страшно. Перед нашими окнами били, чтобы мы видели. Издевались хуже некуда.

Снова к своим невеселым мыслям возвращаюсь. Каждый день жду утра. С рассветом обычно на расстрел выводили.

Шел день за днем. Почему нас не везут в темный лес? Сказывали, что яма там большая есть. Тут надежда затеплилась — а вдруг…

Наступил ноябрь 1942 года. Утром пришли за нами. Я накинула пальто, готовая идти.

— Берет надень, — сказал охранник.

— Не надо мне, не понадобится. Какая разница, одетой или раздетой лежать в холодной могильной яме.

Пока вели по коридору, крикнула несколько раз: «Прощайте, товарищи!»

Вывели за зону. Тот же дом, те же судьи за столом. Они сказали приблизительно следующее: «Вам повезло, вам правительство Финляндии сохранило жизнь. В Хельсинки учли, что вы не нанесли вреда финской армии, что вы одурачены советской пропагандой, а главное — вы, Бультякова, и вы, Артемьева, являетесь карелами, младшими братьями финнов. Смертная казнь заменяется вам на пожизненную каторгу. Отбытие наказания в каторжной тюрьме города Хямеенлинна».

Терентьеву и Стаппуеву тоже вышло снисхождение, им дали по несколько лет заключения.

Вернулись мы в барак, там все обрадовались, «ура» даже кричали.

Везли нас в Финляндию поездом, в товарняке. Часовой всё меня расспрашивал. Кто мои родители, как жила до войны. Откуда знаю финский язык. Уже в летах был солдат. Как-то близко он принял мою судьбу, сказал шепотом:

— Я бы в вас не стал стрелять. Я не палач. Пусть бы меня судили, но вас, таких молоденьких, пальцем бы не тронул…

Привезли в город Миккели. Там пробыли двое суток. Регистрировали, куда-то что-то записывали. Потом повезли в Хямеенлинна. Вот и тюрьма. Старинная, похожая на крепость. За нами восемь замков защелкнулось.

Сводили в баню. Уходить из парной не хотелось: теплая вода, мыло — как во сне. Выдали нижнее белье. Необычное какое-то — серое в полоску. Гляжу на верхнюю одежду: кофта полосатая, юбка полосатая, платок на голову — и тот в полоску. Только ботинки не догадались разрисовать. Бушлаты — тоже полосатые. «Ничего смешного нет. Настоящая арестантская одежка», — сказала надзирательница.

В камере — я и Артемьева. Ночами Маша не спит. Иногда слышу: плачет, скулит, как больное дитя малое. Днем больше молчит. Однажды говорит: «Отцветет в темнице наша молодость. Не будет у нас ни мужа, ни ребеночка».

Режим дня помню, будто вчера там была. Утро в тюрьме начиналось в шесть часов с молитвенных песен. На финском языке, конечно. Псалмы пели. Час давали на уборку, умывание. Завтрак — в семь часов. Еда одна и та же: кружка кипятка, кусочек маргарина, три-четыре ложки овсяной каши и ломтик хлеба. В двенадцать часов — обед. На обед — суп, рыба. На ужин, он проходил всегда в шесть вечера, — ложка картошки, рыба соленая или кусочек мяса. Забыла сказать о самом главном: в девять часов утра — прогулка в тюремном дворе. Сорок пять минут вольного воздуха. Вечером, в восемь часов, пел в коридоре женский хор, пели дежурные, уборщицы, кухонные работницы. Исполняли церковные псалмы.

В воскресенье — выходной. Утром водили нас в церковь. В лютеранскую финскую церковь. Она была во дворе тюрьмы. Двухэтажная, с органом. Затем начальники поняли, что там, в церкви, у нас происходят знакомства, разговоры. Тогда они вот что придумали: открывали двери камер, в коридоре ставили динамик и службу передавали нам по местному тюремному радио.

В первый же день зашла к нам старшая надзирательница, спросила, что мы умеем делать. Можем ли вязать носки, штопать одежду. Сразу сказала, что она не из общества «Лотта-Свярд». Добрая, разговорчивая. Сообщила, что ниже этажом сидят две русские девушки. Языка не знают, с ними трудно, а с нами, карелками, ей просто и интересно. Позже мы стали просить ее узнать, как зовут русских девушек, откуда они, передать привет, подбодрить их, но надзирательница покачала головой: «Это запрещено. Я на службе закона».

Однажды сообщила, что до нас в нашей камере сидела тоже карелка, посланная нашими в Финляндию на разведку. Фамилия ее Полина Саванайнен. Ее родители давно живут в Финляндии. Отец будто бы военный. Куда потом перевели Полину, она не знает. Знает только то, что Полина придерживалась и в тюрьме большевистских взглядов. Так и сказала: «большевистских». Молодец, Полина, подумала я, не сломила ее тюрьма.

На двери нашей камеры висела номерная дощечка. На ней — наши фамилии и за что сидим. Против наших фамилий стояло слово «vakooja». Я не знала, что это. Хилья Валкома, финка, сидевшая в тюрьме из-за сына-дезертира, перевела мне, когда мы возвращались с прогулки: «шпионка», на что я Хилье ответила: «Я не шпионка, я разведчица».

Потихоньку стали оживать. Стали учиться улыбаться. Работу дали нам нетяжёлую: чинить стираную арестантскую одежду, штопать тюремные носки — они тоже были полосатые. Охранница принесёт в камеру два-три здоровенных мешка — это наша норма на неделю.