Из Лондона в Австралию - [61]

– Не видать еще корабля, Антон?

– Ничего не видать, сэр.

Медленно и с трудом Торстратен поднялся с пода. – Не попадалась-ли тебе где-нибудь иголка, мой юноша? И нитки? Мне бы надо кое-что зашить.

Антон принес ему и то, и другое. Сам он, как бы без всякого намерения вышел из каюты, и оба они с Аскотом, через щель в стене, стали наблюдать, за голландцем. Он зашивал карман.

– Да, надо, чтобы рыбы не воспользовались прекрасными, блестящими гинеями, – прошептал Аскот. – Как старается, глупец! Он ослеп от скудости и страха.

– Слушай, – сказал Антон. – Там, на палубе, опять поднимается ссора.

С палубы доносился шум голосов, брань и проклятия. Один из арестантов обвинял других, неистовый гвалт стоял по всему кораблю.

– Можно было бы хоть наловить рыбы, – кричал кто-то. – Изжарить ее в собственном жире, иди, в худшем случае, съесть хоть сырую, чтоб не умереть с голоду.

– Да, да, давайте лодку.

– Какой вздор! Для этого кораблю пришлось бы стоять на одном месте. Разве это возможно!

– Так неужели же нет никого, кто понимал бы толк в морском деле?

Никто не отозвался, и шум усилился еще более. Несколько арестантов, изнуренные жаждой, уже лежали в тени солнечного паруса, безучастные ко всему. Это были малодушные, потерявшие бодрость и сломившиеся под первым же ударом, они закрывали лицо руками, и многие бессильно плакали.

Жаркое солнце раскаленными лучами обдавало медленно двигавшийся корабль, со всех сторон окружал его раскаленный воздух.

На всем, доступном глазу, пространстве видно было только воду, одну воду, а между тем пересохший язык прилипал к небу, и страдания от жажды начинали отодвигать на задний план все мысли, даже мысли о голоде. Чистота и красота лазурных волн могла привести в восхищение, а между тем каждый, всплеск их был ударом кинжала. Тысячи квадратных миль воды, и ни единой капли, чтоб утолить жажду, чтоб смочить горящие губы.

Иные, доведенные до отчаяния, пытались утолить жажду морской водой, но как раз эти несчастные – страдали потом всех сильнее, и больные, распростертые, в полной апатии, лежали на палубе.

Весь день и следующая за ним ночь прошли среди этого удручающего, удушливого зноя, который считается предвестником бури.

И опять на небе засияло то же неумолимое солнце, опять ни одного облака, ни земли, ни одного белого паруса. Медленно в сердцах разростался страх и отчаяние, которые рвались наружу, стремились выразиться в бурных слезах, в разрушительных действиях, чтоб грудь не разорвалась от напора чувства.

Сжатые кулаки поднимались вверху, запекшиеся губы с трудом лепетали бессаяаные слова. Дело доходило до беспричинной ненависти друг к другу.

– У тех, в каюте, наверное есть припасы, – твердил Тристам. Ищите, ищите, друзья мои, отнимите у грабителей драгоценную воду.

И толпа снова ввалилась в тесный трюм. – Выдавай, что вы там спрятали! – кричали смельчаки. – Куда девалась вся робость и осторожность! Грубые руки взламывали короба и ящики, ломали замки и срывали задвижки, где-нибудь да должны же быть спрятанные запасы!

У Торстратена замерло сердце. Стоило арестантам найти потайной шкаф, и последняя надежда рушилась.

Но, конечно, первый, кто протянет к нему руку, не воспользуется своим открытием. Этот момент будет его последним моментом.

Обе партии горящими глазами следили друг за другом. Все хранилища были взломаны, у каждого в руках сверкал нож, у всех на губах были проклятия.

– Не найти ничего! Ровно ничего! Чем же и как вы живете? Или для вас творятся чудеса и знамения?

Торстратен засмеялся. – Да ведь и вы тоже живете! Чего же вам надо?

– Только, между вами и нами большая разница. Взгляните в зеркало! Что вы потеряли? А мы изголодались, одурели от жажды.

Голландец пожал плечами. – Тут я помочь вам не могу.

Прошел еще день. Люди со стонами лежали рядами на койках и на палубе. На иных койках лежали уже умершие, на других еще слышался тихий лихорадочный бред, кто-то всхлипывал, беспрерывно двигал рукою, жестом показывая, что просит пить. Картина была раздирающая душу.

Некоторые еще сидели, быстро размахивали руками и вели громкие разговоры; и все это в самом диком бреду. Кто-нибудь рассказывал свою историю, и эти путаные, бессвязные речи беспощадного, неумолимого самообвинения производили тягостное впечатление. – Воды! – в страхе шептали пересохшие губы. – Воды! Я хочу начать новую жизнь, я хочу молиться! Воды! Воды!

Один, уже отмеченный смертью, монотонно навевал что-то про себя, быть-может, колыбельную песню, с простым, наивным напевом, единственное чистое воспоминание из всей омраченной пороками и позором жизни. Все ниже и ниже опускалось над ним крыло смерти, все тише становился слабый голос и наконец совсем замер, и слабая улыбка подернула губы. Смерть! Умер в жаркой борьбе, с миром-ли, знает только тот, кто разбойнику на кресте сказал: «Ныне же будешь со мною в раю».

Жарко горели лучи солнца, приводя в отчаяние тех, кто еще имел несчастье быть здоровым. – Во всем виноват этот негодяй с лисьими глазами, – ворчали они.

– Тристам! Ему мы обязаны, что теперь погибаем! А в колонии, может быть, жили бы себе отлично. Может быть, удалось бы бежать в лес.