Из Лондона в Австралию - [168]

Оба вздохнули и замолчали. Вокруг них все уже заснуло, только часовые ходили взад и вперед, подбрасывая от времени до времени большие ветви в костры, разложенные вокруг бивуака. Весь лагерь англичан был оцеплен, но эта предосторожность казалась совершенно излишней, ибо дикари громко храпели, совершенно не помышляя ни о каких враждебных действиях.

У них не было никаких домашних животных, не было даже намеков на семейный очаг; крове оружия и жалких, странного вида украшений, которые они носили на себе, у них не было ровно никакой движимости, не было даже деревянных изголовий, ни циновок, как у соседних островитян. Они кочевали совершенно голые, подобно диким зверям, блуждая по неизмеримым пустыням и лесам своей родины, подбирая по пути ту пищу, которая случайно попадала им на глаза, в противном же случае, когда ничего не попадалось, – голодая.

Лица у них были грязные, все члены сухие и худые, испещренные шрамами и изъязвлениями. Во время его сна не трудно было принять такого скрючившегося дикаря за большое сухое полено.

Постепенно лунное сияние бледнело и уступало место блеску розовой утренней зари. Солнце всходило, позолачивая своими первыми лучами высокие вершины леса, в котором пробуждалась постепенно разнохарактерная и необычная для европейца жизнь.

На верхних ветвях эвкалиптовых деревьев первыми проснулись попугаи и какаду, затем пестрые голуби и бесчисленное множество других птиц. Большие пурпурно-красные и белоснежные ара чистили свои перышки, лазали и кричали, гонялись друг за другом, свешивались вниз головой, цепляясь одной лапкой, и подобно акробатам, качались в таком положении. Самки на яйцах выглядывали из своих гнезд, словно желая напомнить своим муженькам, что пора бы им подумать на счет завтрака. Молоденькие птенчики играли за ветках, местами разгневанные самцы, растопорщив перья, наскакивали один на другого, бились клювами или с громким криком носились между деревьями, на лету продолжая драться между собой.

Растительное царство отличалось не менее оригинальным характером, как и пернатое население. Каждую весну на эвкалиптах лопается их верхняя серая кожа, покрытая мхом, но они не сразу ее сбрасывают с себя. Она долго еще висит в виде широкого плаща со множеством складок, развеваясь по ветру, то поднимаясь и задираясь кверху, то ниспадая. На этой подвижной коре произрастают длинные нитеобразные ползучия растения с цветами самых разнообразных оттенков. Красные, синие, желтые, белые, золотистые чашечки, имеющие форму то розы, то лилии, болтаются в воздухе, ветер цепляет их за соседния ветки, переплетает стебельки их между собой, образует из них целые гирлянды и венки, которые дают пищу тысячам пчел, собирающих здесь свой взяток, и мелких птичек; эта мелкота вечно угощается здесь, не переставая жужжать, трещать и чирикать, и то дружиться, то ссориться между собой, смотря по обстоятельствам.

В это утро Антон первый проснулся и потянул в себя ароматный воздух леса.

– Как пахнет камфорой! – сказал он, заметив, что и Аскот раскрыл глаза. – Ты это заметил, Аскот?

– Конечно, – кивнул тот головой. – Запах не неприятный.

– Смотри, смотри! Показались негритянки.

– Брр!.. Какие хари!

Из шалашей действительно выползали темнокожия женщины, на которых не было никакого платья, кроме пояса из травы. Каждая, прикоснувшись к осколку кости, который они носили в носу, начищала отыскивать где-нибудь по близости большой лист, и вооружившись им отправлялась что-то подбирать под эвкалиптами.

– Что они делают? – шептал Аскот, приподнимаясь на локте. – они подбирают, какие-то небольшие белые или красноватые комочки.

– Манна в пустыне! – заметил Антон.

– Ох, меня тошнит! – вдруг отвернулся Аскот, – видел, что сделала та старуха?

– Что же – именно?

– Она съела живую гусеницу!

– Пусть себе, если ей нравится. Ведь она не приглашает тебя кушать с нею.

– Кутамеру! – крикнула одна из женщин в полголоса. – Кутанга!.. Рудуарто!

– Славные имена! – пробормотал Аскот.

Несколько косматых голов показалось из шалашей и маленькие негритенни бросились к своим матерям, как цыплята на зон наседки. Подростающее поколение австралийцев пренебрегало даже и поясом из травы, и абсолютно ничем не прикрывало своей наготы.

– Это у них завтрак! – говорил Аскот. – Мама, засовывает им что-то в рот своими грязными пальцами.

– Кутамеру! – крикнула другая мать. – Варриарто! Рудуарто!

– Сколько у них Кутамеру, – шепнул Антон. – Как у нас Генрихов, или у вас Джонов.

– А старуха пожирает сама все, что находит, – смеялся Аскот. – Где жирную гусеницу, где кусочек манны. Славная старушка!

– Вон скачет лягушка! – шепнул Антон. – Чудесное жаркое, господа! Кому угодно?

Он не успел договорить, как туземки уже заметили бедную квакушку и изловили ее. Одна из чернокожих матерей без дальнейших околичностей разорвала ее на части, которые тотчас же бесследно исчезли в голодных ртах разных Кутамеру и Рудуарто, а кое-какие остатки она сама доела, и после этого лакомого кусочка снова принялась за гусениц, сидевших под развевающейся корой камедных деревьев.

– Это какие-то белые, длинные гусеницы, – говорил Антон. – Их множество ползает повсюду, на каждой ветке. По-видимому, эти дикари здесь недавно, ибо еще не успели обобрать пищу на всех деревьям.