Из истории первых веков христианства - [37]

один из последних людей древности, которому по праву принадлежит имя ученого. Несмотря на некоторые слабости, несмотря на известную склонность к положению царедворца – Евсевий написал книгу, в которой прославлял Константина – и несмотря на все его непостоянство, это был человек, которому по отдельным вопросам нельзя отказать в научном понимании и широком кругозоре: он и позднее Августин являются самыми значительными представителями умирающего эллинизма и романизма. Евсевий хочет опровергнуть иудеев, которые все еще не прекращали своих нападок, и особенно язычников, т. е. не только греков, но также и все восточные народы. С этой целью он вооружается обширным материалом. Он проводит перед глазами читателя целый ряд подробнейших выдержек из всей теологической и исторической мудрости египтян, вавилонян и греков, поскольку последние касались этих вопросов; затем, показав нелепость этих воззрений, он рассматривает греческую философию от её начала до Порфирия. Все положения этой философии, противоречащие христианству, особенно понятие о судьбе, обсуждаются самым детальным образом. Конечно, и Евсевий употребляет при этом в виде оружия старую басню о том, что греческие мудрецы в тех местах своих сочинений, где они совпадают по взглядам с иудеями, пользовались последними как более молодые. Однако, в противоположность прежним апологетам, Евсевий допускает все-таки возможность того, что Платон дошел до своей мудрости, благодаря озарению его Богом. Впрочем, как высоко он ни ставит Платона, он думает тем не менее, что хотя великий афинянн и был преисполнен святой мудрости, но все-таки побоялся открыто исповедовать ее перед афинянами. В конце концов, философия и христианство несовместимы.

Однако, несмотря на внешнюю победу христианства, языческие писатели не успокаивались. Несколько десятков лет тому назад в одном христианском полемическом сочинении был вновь открыт один безымянный врат христиан. Обыкновенно его отождествляют с Порфирием; действительно он заимствовал все-что у последнего, но вместе с тем во многом и разошелся с ним. Как бы то ни было, но приводимые им доводы весьма остроумны; сам Гарнак даже назвал его в своем роде неопровержимым. По известному методу он направил свои меткия стрелы против евангелий, противоречия которых он вскрывает отчасти по методу современной критики. Так он указывает на разноречивость известий о последних словах Христа на кресте и восклицает: уж если христиане не сумели дать точных-сведений об этих последних мгновениях, то и все остальное, очевидно, представляет собою поэтический вымысел и истины там искать нечего. Христианин, который сообщает нам об этом, чувствует себя совершенно бессильным по отношению к такой полемике и, как-бы оправдываясь, говорит, что ведь вся природа в момент смерти Христа пришла в такое смятение, что евангелисты неизбежно должны были растеряться и дать противоречивые известия. Язычник этот ловко отыскивает пункты для нападения. Как известно, одно из мест, которые наиболее глубоко волновали благородных людей, – это эпизод между Иисусом и богатым юношей. Вполне понятно, что этой так ясно и таким повелительным тоном высказанной мысли старались придать всевозможные хитроумные толкования, но тем не менее каждый должен был в глубине души сознавать, что в сущности это мощное изречение может быть понято лишь в прямом его смысле. Античный человек встречал здесь камень преткновения: благочестивый богач, – выводить язычник, – судя по этим словам Христа, не извлекает никакой пользы из своей добродетели, тогда как бедняк может преспокойно грешить. Христос – приходит он к дальнейшему выводу – не мог вообще говорить ничего подобного, ибо в этих словах заключается тенденция, т. е. намек на вражду между общественными классами. И особенно резво язычник нападает на Павла. Гарнак тонко оценил здесь противоречие между греком и иудеем. Диалектика Павла, его равиннистическая сущность совершенно недоступна эллину. Рассуждения о законе и евангелиях он не понимает, он находит чрезвычайно двусмысленным для еврея поведение Павла там, где тот ссылается на свои права римского гражданина. Наконец, он находит странными ожидание христианами конца мира, представления их о гибели неба, символ Тайной вечери: словом, здесь перед нами встает вся противоположность между рационалистическим, привыкшим чувственно мыслить истинным эллинизмом и восточной религией откровения с её прославлением внутреннего человека, с её глубокой и тем не менее ясной моралью, – мы видим здесь антагонизм между Западом и Востоком.

Рядом с этим безымянным автором стоит император Юлиан Отступник. Обыкновенно с высоты пятнадцати веков, протекших с этих пор, этого императора называют романтиком на троне, его поведение считают анахронизмом. Современникам, однако, этот человек казался крайне опасным; насколько верны ему были язычники, настолько безгранична была к нему ненависть христиан, подчас совершенно терявших самообладание. С скрытой злобой желают они тяжких поражений победоносному полководцу, перед которым в ужасе разбегались враги, смерть его во время битвы они рассматривают как наказание неба, а плачевное состояние государства после смерти императора они приписывают исключительно вине Юлиана. Сам Юлиан никогда не думал преследовать христианство, как таковое, хотя многие тогда старались принять позу мучеников. Он вывел лишь свои заключения из эволюции вещей, своим тонким умом он пришел к выводу, что христиане в сущности не имеют ничего общего с греческой культурой; ведь, они же сами постоянно боролись против последней в своих бесчисленных сочинениях. Теперь большая часть мира приняла христианство, и представителя победившей доктрины хотела принимать участие в том, что до сих пор было лишь делом язычников, и не хотели не только учиться, но также и учить реторике и философии. Вот тут-то Юлиан и выступил со своим императорским veto, им лишил христиан свободы преподавания, ибо христиане, по его мнению, ничего не внесли своего в развиие этих предметов, а лишь стояли здесь на плечах язычников. Несомненно, этот шаг Юлиана отличался последовательностью, и жгучая ненависть христиан к императору показывает, что он действительно задел их за живое. Подобный же характер трезвой рассудочности носят и сочинения Юлиана против христиан, которые, конечно, также не дошли до нас целиком, а сохранились лишь в виде отдельных цитат в довольно неудачных книгах его противников. Юлиан близко подступает к христианам, он требует, чтоб они дали ему прямой и ясный ответ, он желает прекращения того полемического хаоса, когда каждый с яростным криком набрасывался на своего противника. При этом он сохраняет полное беспристрастие; он находит, что язычники действительно безнравственны, хотя не менее безнравственны и христиане его времени, и в этом он, может быть, и не был неправ. Затем, совершенно в духе Цельза, он переходит с указанию на противоречия библии и также рассматривает Ветхий Завет, как документ еврейской мифологии. Его вопрос о том, на каком языке говорил змий в раю, далек от какого-либо легкомысленного высмеивания, он просто хочет указать противнику на мифические черты рассказа. И в том же духе, т. е. как легенду, он объясняет далее и рассказ о постройке вавилонской башни, о смешении языков. Далее, евреи Ветхого Завета, по мнению Юлиана, не отличаются никакими преимуществами перед другими народами: хорошие законы греков по меньшей мере равны еврейским, у евреев также были в обычае кровавые жертвоприношения, и вовсе не они вывели другие народы на путь культурного развития. Мировая культура обязана своим развитием исключительно грекам. Но особенно беспощадной становится полемика Юлиана против современного ему христианства. Он упрекает его в том, что оно подражает неистовству мучеников разрушением храмов и алтарей. Вы убиваете, восклицает он, не только язычников, но и приверженцев сект, который не так оплакивают смерть Христа, как вы. Ни Христос, ни Павел ничего не знают о такой ненависти к своим противникам. Первые христиане в полной тишине старались привлекать людей к своему учению. А затем, к чему этот безобразно роскошный культ гробниц! Повсюду христиане видят следы апостолов и святых, строят гробницы и памятники в честь их, забывая, что сам Христос сравнивает фарисеев с нечистыми гробами и восклицает: оставьте мертвым погребать мертвых.