Из истории первых веков христианства - [36]

Итак, борьба, которую приходится вести христианам, становится все интенсивнее; чем менее делается число врагов, тем значительнее становятся отдельные личности, выступающие повсюду, и тем объемистее становится христианская полемическая литература; ей теперь приходится не только бороться по традиции со старой еще не побежденной философией, но опровергать также и новую. В конце III столетия выступает, как против старого, так и против нового врага, отец церкви Лактанций, который пишет толстую книгу под полуюридическим заглавием «Божественные институции». – Человек, намеревающийся напасть на врага в его собственном стане и поразить его собственным его оружием. С Лактанция начинается уже новая эра, он является в известном смысле провозвестником средневекового духа. Мы видели, что дух времени почти уже целый век не покровительствовал науке в истинном смысле этого слова, прежде всего точной науке, которая получила такое исключительное развитие у греков. Эти вещи отвергаются, люди стремятся всецело сосредоточиться на внутренней жизни духа, Но действительными врагами этой высшей силы человека, этого благородного эллинского стремления к познанию впервые являются римские отцы церкви. Всякая наука о природе, говорит Лактанций, есть пустое умствование; обосновывать явления окружающего вас мира значит то же, что рассказывать об отдаленном, никогда не виданном вами городе. Человек не может позвать природу; стремящийся к этому – безумец. Бог скрыл от человека все то, что совершается внутри человеческого тела, потому что он не хотел, чтобы человек исследовал вещи, знать которые ему не подобает. Астрономия это бред сумасшедших, шарообразная форма земли остается под сомнением, глобус – нелепость. Существует только одна наука: наука о Боле, весь смысл нашей жизни в религии. То, что естествоиспытатели называют природой, означает не что иное, как гибель религии. Этими словами, несмотря на всю бессмысленность их, Лактанций вводит нас в мировоззрение, которое, если исключить новый временный расцвет греческой математики, являлось решающим для всего последующего времени. Вся духовная жизнь сосредоточивается на чувстве, библия вытесняет науку и становится нормой всех вещей. Явления природы также в конце концов находят в ней свое объяснение, чудеса Иисуса Навина отрицают науку о звездах, астрономия влачит свое жалкое существование, в виде астрологии, ибо против последней ополчаются не все христиане. Это то же мировоззрение, которое позже возвело на костер Джиордано Бруно, которое посредством пытки думало запугать научную совесть Галилея. Но как каждого отдельного человека мы должны рассматривать, как целое, так в еще более высоком смысле должны мы понимать и подобное развитие, подобное мировоззрение. Рука об руку с этим падением науки идет напряженное развитие религиозного чувства. Этим чувством проникнуты последние мыслители умирающей древности, им охвачены глубочайшие умы средневековья и, наконец, даже Лютер. Одно неразрывно связано с другим, подобную эпоху нельзя без разбора порицать или восхвалять: все её существо выросли на единой почве, и с этой то почвой необходимо нам познакомиться.

Лактанций создает новые ценности также и на почве христианства. Никто в такой степени, как он, не порвал с тем поверхностным взглядом, которым греки пытались вытеснить страх перед смертью. Эллины большей частью были того мнения, что смерть не имеет никакого отношения к нам, ибо, пока мы живем, её нет, когда же она наступает, мы уже не существуем. Лактанций, напротив, вместе с немногими языческими мыслителями, напирает на ужасный процесс умирания, медленной смерти. Если некоторые из его, нередко крайне поверхностных, ответов врагам вызывают в нас чувство недоумения, то его христианская этика, твердой стопой спускающаяся до самых глубин греха и чувственных искушений, представляет собою безусловно нечто возвышенное.

Христиане теперь несомненно живут в мире. Если еще Тертуллиан думал, что истинный христианин стремится лишь к тому, чтобы как можно скорее удаляться от мира, то у Лактанция, хотя вовсе и не чувствуется еще жизнерадостности, но во всяком случае виден уже отказ от такого существования. Христианин уже не верит в скорое явление антихриста и наступление страшного суда; идея о возвращении Нерона не встречает в нем более отклика. Конечно, когда-нибудь должен наступить конец, и Рим – со страхом и трепетом произносит эти слова апологет – также постигнет гибель. Согласно широкому плану своего сочинения. апологет дает подробную картину гибели мира, но в скорое осуществление этих пророчеств он уже более не верит.

Принимая участие в делах мира, христианство, конечно, само рисковало принять светскую окраску. И вполне понятно, что многие выдающиеся учителя церкви позднейшего времени подверглись подобной секуляризации. К счастью на страже здесь стоял, хотя и не слишком опасный, но тем не менее всегда напоминавший о себе враг – язычество. Последнее, несмотря на эдикт Константина, далеко еще не было побеждено. Если христиане, как выше замечено, в течение 200 лет, считали нужным бороться против Порфирия, то приверженцев его, очевидно, было еще много. Они набирались из рядов лучших представителей эллинской культуры, из её благороднейших умов. Против них выступает отец церкви