Из Египта. Мемуары - [91]

Я оглядел квартиру: какой же просторной казалась она без мебели.

Я попытался вспомнить, как увидел ее впервые пять лет назад. Мы с бабушкой тогда потерялись, запутались в дверях и коридорах, наблюдали, как рабочие шлифуют полы, как возводят стену, чтобы устроить дополнительную комнатку для некой мадам Мари. Вспомнил кухонную болтовню в Рамадан, запах свежей краски, мебели, недавно пропитанной морилкой, маминого жасмина, окно, из которого мама грозилась выброситься всякий раз, как думала, что теряет моего отца. Вспомнил Мими и мадам Саламу. Обе перебрались в Израиль. Мосье Фарес осел во Флориде; Абдель Хамида парализовало ниже пояса; муж мадам Николь принял ислам и наконец-то развелся с ней за неподобающее жене поведение. Фавзия работала в семействе египтян, которые обходились с ней дурно. Мосье аль-Малек в ожидании пенсии служил учителем в какой-то второсортной марсельской школе. А сына Абду, Ахмеда, моего доброго учителя, привезли из Йемена в гробу: партизаны поймали его и отрезали голову.

Потом вдруг позвонили тетушке Флоре. Голос поставил ее в известность, что у нее есть две недели на то, чтобы покинуть Египет. И она уехала, как прочие друзья семьи, осенью того же года, за несколько дней до нашего переезда в Спортинг. Мы знали, что настанет наш черед.

* * *

Бабушка Эльза говаривала, что неприятности случаются не по одной, а по три. Если ты разбил две тарелки, никто не удивится, когда из твоих рук выскользнет и третья. Если порезался дважды, значит, невдолге будет и третий порез: он лишь выжидает идеального расположения острого предмета относительно кожи. Если тебя выругали дважды, если ты провалил два экзамена или проиграл два пари, следовало затаиться на несколько дней и не слишком отчаиваться, когда получишь третий удар. Впрочем, нельзя быть уверенным, что третий удар окажется последним. Нужно притвориться, будто бы вполне может быть и четвертый – мало ли, вдруг ты обсчитался или это тысячелетнее правило изменили, чтобы сбить тебя с толку. Это было тактично. Это значило, что ты не слишком самонадеян и не дерзнешь шутить с непостижимыми интригами судьбы.

Мы, разумеется, чувствовали, что полуночный голос в нашей трубке осведомлен о наших убеждениях. Бывало, аноним звонил дважды и больше нас в ту ночь не беспокоил, словно знал, что мы не ляжем спать, не дождавшись третьего звонка. Или же звонил трижды, потом давал нам вздохнуть с облегчением, а когда все готовились ко сну, звонил в четвертый раз. «Он дома? – спрашивал голос, имея в виду моего отца. – Нет, мы не хотим с ним поговорить. Обычная проверка». «Кто к вам сегодня приходил?» «Что вы сегодня купили?» «Куда вы ходили?» И так далее.

Назойливые звонки перемежали все наши вечера – причем как своим наличием, так и отсутствием, – напоминая о том, что приятный семейный вечер способен с легкостью перейти в ожесточенную перебранку, стоит лишь бабушке повесить трубку.

– Зачем ты вообще подошла к телефону? Я ведь просил не делать этого! – наседал мой отец. – И почему ты не сказала ему, где я был?

– Потому что это его не касается, – отрезала бабушка.

– Ну почему ты все время им грубишь? К чему их провоцировать? – кричал в ответ отец.

– Потому что мне так захотелось. В следующий раз сам отвечай.

Наш ночной собеседник обожал звонить, когда отца не было дома. Порой трубку брал я, думая, что это отец или кто-нибудь из друзей семьи так поздно, и чужой голос, совершенно безобидный, даже, пожалуй, заискивающий, говорил мне такое, о чем мне бы вовсе не следовало знать. Иногда аноним рявкал, точно уличный торговец, засыпал меня вопросами, цели которых я не понимал и уж тем более не знал, что ответить. Заканчивал беседу он всегда одинаково: «И передай ему, что завтра мы опять позвоним».

Проходил день. Другой. И даже третий. Затем раздавалось сразу два звонка подряд. Никто не брал трубку. «Вдруг это твой отец», – говорила бабушка. Разумеется, это был не отец. И еще неделю нам не звонили.

Может, правило jamais deux sans trois[118] на самом деле и не работало. Но когда ты уже был готов махнуть на него рукой, оно с новой силой проявляло признаки регулярности – причем достаточно долго, чтобы заставить снова в него поверить.

Случилось так, что за неделю до того, как египетское правительство национализировало все имущество моего отца, бабушку Эльзу охватило странное предчувствие. Une trange angoisse, необъяснимая тревога, вот тут, повторяла она, указывая на грудь. «Тут, тут, иногда даже тут», – нерешительно говорила Эльза, словно неспособность определить, где именно в ее груди поселилось это ощущение, придавала ему убедительности. «Когда у меня возникает такое чувство, обязательно что-нибудь случается». Оно посетило ее накануне убийства президента Кеннеди. И в 1914 году. И, разумеется, в 1939-м. Мадам Эфрикян, которую бабушка Эльза в 1922-м предупредила, мол, уезжайте из Смирны, до сих пор звала ее une voyante, провидицей. «Тоже мне, провидица!» – ерничала моя бабушка за спиной сестры.

– Она проглотила тот дрянной барометр, и теперь он гремит о ее старые ребра. Если что и гложет ее изнутри, так это совесть.