Из Египта. Мемуары - [90]

Дома мы застали суматоху – на этот раз в собственном саду: все кричали, даже аль-Нуну, который, заслышав внезапный шум, выбежал из своей хижины с мачете наперевес. Аль-Нуну орал громче всех, орали Мухаммед и мама, все носились по саду, даже моя бабушка: та визжала во все горло. Я спросил у Гомаа, помощника и наложника аль-Нуну, что случилось, и тот выпалил, задыхаясь: «Куалиа!»

Перепелки!

Каждую осень в Египет из самой Сибири слетались перепелки и, завидев землю, падали без сил. В тот день птица рухнула в наш сад рядом со столиком, за которым моя бабушка чаевничала с Арлетт Джоанидис и ее дочерью: они уезжали из Египта и пришли попрощаться. Бабушка не раздумывая схватила искусную вышивку, над которой трудилась больше года, и набросила на измученную птицу. Перепелка была куда проворнее старушки, но так устала, что не сумела улететь. Она прыгала по саду вместе с двумя другими птицами, которые, должно быть, упали на землю раньше нее, не на глазах у бабушки. О такой удаче нельзя было и мечтать, и старушка закричала что было мочи. Примчались домочадцы, увидели птиц и принялись их ловить.

Такие же крики доносились из других садов вдоль рю Мордо: соседи, случившиеся дома или на улице, бросали все дела и хватали эту драгоценную манну, что каждый год падала с неба.

И всё же, несмотря на то что день принес большую радость всем – и Абду, хотя ему пришлось по новой готовить обед, и тетушке Флоре, которая почти забыла про ушиб и была полна решимости скрыть случившееся от моего отца, и моей бабушке, для кого сезон перепелок означал, что пора варить варенье, – этот несравненный египетский деликатес, в борьбе за жизнь отчаянно пытавшийся ускользнуть из наших рук, неизменно оповещал о наступлении осени и окончании нашего лета в Мандаре.

После сезона перепелок все отдыхающие уезжали из Мандары. К началу октября улицы пустели; лишь горстка египтян, преимущественно бедуинов, жила в городке круглый год. Стаи бродячих собак – некоторые совсем еще щенки, которых дачники летом подбирали и бросали тут, – сбегались отовсюду, выпрашивали пищу, порой собирались у наших дверей и лаяли без умолку, особенно по ночам. На пляжах ни души, киоски, торговавшие кока-колой, закрыты, и, когда мы поздно вечером возвращались из кинотеатра, на нашей улице светилось одно-единственное окно: на кухне горела тусклая лампочка в сорок ватт, Абду дожидался нас и слушал арабские песни по радио. Порой он на ночь уезжал в Александрию, и нас уже не ждал огонек, Мандара превращалась в город-призрак, а когда отец выключал радио и глушил мотор, было слышно, как мы выбираемся из машины, как похрустывает гравий у нас под ногами, пока мы идем к двери, за домом же, у поворота возле хижины аль-Нуну, плескали волны.

В доме мне всегда первым делом хотелось зажечь лампу в прихожей, потом пробежать по душному коридору и включить свет во всех помещениях – и на веранде, и на кухне, и в гостиной, потом включить радио в своей спальне, чтобы оживить дом и внушить себе, да и родителям, иллюзию, будто бы летние гости по-прежнему с нами и вот-вот выйдут из комнат. Можно было даже потешить себя надеждой, что к нам должны приехать новые гости.

В полночь позвонил неизвестный и спросил, были ли мы в кино. Отец сообщил ему название фильма, который мы смотрели.

В тот год мы прожили в Мандаре до поздней осени. Мы всегда задерживались подолгу. Таким вот образом мама отказывалась признавать, что лето закончилось. Но в том году была и другая причина. Мы решили из Мандары перебраться не в Клеопатру, а в Спортинг, чтобы вся семья была вместе. Маме нужно было распродать мебель из Клеопатры.

В последний раз нашу квартиру в Клеопатре я видел несколько недель назад, когда мама попросила меня съездить с ней отложить одежду для Абду и Азизы. Всю нашу мебель покрывали чехлы, ставни были плотно затворены, что придавало нашему жилью, обычно такому солнечному в октябре, мрачный, похоронный облик; старые простыни, которые Абду наспех накинул на диваны и кресла в самый последний момент перед отъездом в Мандару в начале июня, казались усталыми старыми сдувшимися призраками. «Мы всё это продадим», – заявила мама деловито и бойко, чуть ли не сердито – на самом же деле она так демонстрировала энтузиазм. Она обожала новизну, перемены и сейчас ликовала, как и пять лет назад, когда мы сюда переехали.

Я не был знаком с человеком, который купил всю нашу мебель, не присутствовал при самой сделке, не видел, как выстроились вдоль тротуара в Клеопатре гарнитуры из гостиной и спален. Азиза рассказывала, что плакал только Абду. Я же просто однажды вернулся из школы в пустой дом. «А может, зря мы затеяли этот переезд», – сказал отец. Теперь, когда мебель и ковры распродали, в его голосе слышалось что-то новое.

Я уточнил у него, не собирается ли он выкинуть лежавшие на полу книги. Нет, конечно, ответил он. Мы заберем их с собой в Спортинг. Папа перелистывал стопку из двадцати-тридцати пухлых зеленых тетрадок, время от времени вырывая страницы, которые хотел сохранить. Я спросил его, чем он занимается. «Это мои дневники. Я вел их в юности». Ты что, хочешь их выбросить? «Не все, но там есть кое-что, от чего мне хотелось бы избавиться». Неужели ты писал что-то антиправительственное? «Нет, что ты, никакой политики. Другое, – ответил он с мимолетной улыбкой. – Когда-нибудь поймешь». Я хотел было возразить, что уже достаточно взрослый и все пойму, но знал, что он ответит: «Это ты так думаешь». Отец признался, что не может забыть опустевший родительский дом в тот день, когда они тридцать лет назад уезжали из Константинополя. И его отцу тоже довелось увидеть опустевший дом своего отца. А до него – и прочим нашим предкам. И мне когда-нибудь придется, хотя он мне этого и не желает: «Но все повторяется». Я запротестовал, мол, ненавижу такой вот фатализм и вообще свободен от ваших сефардских суеверий. «Это ты так думаешь», – парировал отец.