Из Египта. Мемуары - [92]

Бабушка намекала на ссору, приключившуюся у сестер из-за того, кому после внезапного отъезда из Египта дедушки Вили достанется его драгоценный барометр девятнадцатого века. Дедушка Вили обожал охотиться на уток, так что и из-за ружей сестры тоже повздорили. А потом в один прекрасный день и барометр, и охотничьи ружья, и клюшки для гольфа исчезли.

– Les domestiques[119], – заключила бабушка Эльза.

– Les domestiques, как же! – откликнулась моя бабушка. – Она их проглотила, как однажды проглотит и наше имущество.

– Нам не о чем беспокоиться, – возразил мой отец, – египетское правительство уже об этом позаботилось.

О том, что у отца отобрали всё, мы узнали чуть свет в субботу ранней весной 1965-го. Известие принес Касем, ныне трудившийся на фабрике бригадиром ночной смены. Он позвонил в нашу дверь; открыл мой отец. Увидев, что его хозяин догадался о причине визита и совершенно раздавлен, молодой человек истерически зарыдал.

– Значит, они ее забрали? – уточнил отец, имея в виду фабрику.

– Они ее забрали.

– Когда?

– Вчера вечером. Позвонить вам не разрешили, поэтому я пришел.

Мужчины потоптались в прихожей, потом ушли на кухню, отец наскоро заварил какой-то чай. Они уселись за стол, подбадривая друг друга – мол, нельзя терять надежду, – но в конце концов не выдержали и расплакались друг у друга в объятиях.

– Прихожу, а они ревут, как дети малые, – повторяла в тот день бабушка Эльза. – Как дети малые.

Их плач разбудил мою бабку, которая, хоть и уверяла, что ночью не смыкает глаз из-за «неурядиц», всегда спала очень крепко. Она прошаркала на кухню и увидела, что Абду, который только что пришел по черной лестнице, тоже рыдает.

– Это еще что такое? – рявкнула бабка. – Нессима разбудите. Что стряслось-то?

– Они забрали ее.

– Кого – ее?

– Да фабрику, синьора, что же еще? – ответил Абду, назвав фабрику на ломаном арабско-итальянском al-fabbrica.

Бабушка моя сроду не плакала. Она приходила в ярость, топала ногами, лягалась, багровела. Бабушка Эльза не преувеличивала, когда говорила, что сестра ее может прослезиться разве что от злости – как Бисмарк, Железный канцлер. Веки ее набухали, краснели, и она принималась так взволнованно и упорно промакивать глаза краем носового платка, словно в гневе хотела сделать себе еще больнее. Девять раз в жизни ей довелось увидеть, как мужчины ее семьи потеряли всё: сперва ее дед, потом отец, потом муж, пятеро братьев, теперь вот сын.

Повисло молчание.

– На-ка, – бабушка протянула отцу стакан воды с сахаром: считалось, что это успокаивает нервы.

– Спасибо, я пью чай, – отказался тот, но всхлипывавший Абду сказал, что выпьет воду.

– Видите? Я так и знала, так и знала. Разве я вам не говорила? Разве нет? – не унималась бабушка Эльза.

– Да заткнись ты уже! – рявкнула на нее сестра и с такой силой толкнула по столу стеклянную миску домашнего йогурта, который сделали накануне вечером, что та врезалась в стену и разлетелась вдребезги. – Какая разница? – крикнула она, предвидя сестрин упрек. – Кому сейчас есть до этого дело, кому? – И бабушка принялась поднимать осколки; Абду, не переставая рыдать, умолял ее не беспокоиться, он сам все уберет.

Эта-то перепалка и разбудила меня в субботнее утро. Я чуял неладное. От меня машинально скрывали дурные вести – как всегда, когда кто-нибудь умирал. В повседневных разговорах переставали упоминать о покойном, а если кому и случалось произнести его имя, остальные вздыхали, смутно намекая на что-то, о чем я понятия не имел, и прибавляли к злополучному имени pauvre, «бедный», – точно официальный эпитет на случай смерти. Pauvre называли усопших, потерпевших поражение, переживших предательство. «Pauvre Альберт», мой покойный дед, «pauvre Лотта», моя покойная двоюродная бабка, «pauvre Angleterre», лишившаяся колоний, «pauvres nous»[120], говорили все! «Pauvre moi», называла себя мама из-за моего отца. «Pauvre fabrique» в тот день была у всех на устах. В последний раз это выражение использовали в тот день, когда на фабрике взорвался главный паровой котел, порядком разрушив здание и едва не разорив отца.

Папа сидел в гостиной с Касемом и Хасаном и шепотом что-то им втолковывал. Заметив меня, рассеянно кивнул – признак того, что его лучше не беспокоить. Я взял газету – взрослая привычка, которую я старался перенять, – и сел в столовой. В школе говорили, что молодые люди в Америке за утренним кофе непременно читают газету. Кофе я тоже включил в список. Пьешь его, обдумываешь дела, которые сегодня нужно сделать, потом, спохватившись, снова берешься за газету. И никакого йогурта. С кухни пахло яичницей с беконом и сливочным маслом, таявшим на куске хлеба. Американские завтраки я видел в кино и в школе и попросил Абду каждую субботу подавать мне яичницу с беконом.

Ранневесеннее солнце освещало коричневый стол в столовой, косые лучи лежали на спинках стульев и выцветшем красном ковре. Мы с бабушкой были похожи: оба любили светлые комнаты, ставни которых открыты день и ночь напролет, любили чистый здоровый запах высохшего на солнце постельного белья, залитых солнцем комнат и балконов ветреными летними деньками, любили коварное и вкрадчивое красноречие солнечного света, сочившегося из-под двери в комнату с закрытыми ставнями в невыносимый летний зной; нам нравилось даже, когда от избытка солнца слегка болела голова. За окном, как всегда в ясное субботнее утро, маячили вдали пятна нетронутой бирюзы, пробуждая тоску по морской воде, знакомую всем александрийским мальчишкам: она так и манила мечтать о долгих летних часах на пляже. Еще два месяца, подумал я.