Из Египта. Мемуары - [89]

, напоминал я сиенцу.

– Ты пересек Геркулесовы столбы, – отвечал синьор Далль’Абако. – Теперь возможно всё! – Я был единственным из его знакомых, кто уехал в Америку. – Но – ahim![115] – не становись учителем, потому что тогда ты будешь есть чужой хлеб и на чужбине сходить и восходить по ступеням.

Потом переписка заглохла. Сперва я подумал, что синьор Далль’Абако решил, мол, хватит докучать ему этими бессмысленными упражнениями. Но он не ответил и на второе мое письмо. И на третье. И на поздравление с Рождеством – ни в том году, ни в следующем. Я тоже перестал писать. Наверное, догадывался, но не хотел знать. Я мог и позвонить, но так этого и не сделал. Или же в глубине души надеялся, что в конце концов придет письмо с обильными извинениями, подписанное человеком, который без малого десяток лет завершал послания всё теми же двумя словами: lazem scribacchiare[116].

Много лет спустя я получил бандероль, завернутую в узнаваемую плотную бумагу из третьего мира. Она прибыла на корабле, и бечевка, скреплявшая сверток, изобиловала узелками и маленькими свинцовыми печатями. Почерка я не узнал. Раскрыв бандероль, обнаружил небольшую книгу в дешевом переплете, завернутую в вощанку. «Александрийцы», под редакцией Марио Далль’Абако: антология александрийских поэтов от древности до наших дней. Одни стихотворения были мне незнакомы, другие я читал; автором стихотворения об Одиссее оказался не Кавафис, а сам синьор Далль’Абако. Не зная, кого благодарить, я отправил чек в типографию.

Через несколько месяцев пришла еще одна посылка, побольше, завернутая все в ту же кобальтово-синюю бумагу, которую я в первый раз отчего-то не узнал. Я порылся в скомканных газетах в ящике, ожидая найти новый выпуск «Александрийцев». Но пальцы мои коснулись чего-то холодного, похожего на ждущую моего рукопожатия ладонь. Это был старый бронзовый дверной молоток. «Когда мы узнали, что Мандару перестраивают, немедленно поспешили на виллу, и Марио лично снял с калитки этот молоток. Тот служил ему пресс-папье. Он был бы рад, если бы этот молоток очутился у тебя. Он мирно скончался год назад. Не забывай меня, с любовью, Рокси».

С тем бронзовым молотком я не расстаюсь. Он и сейчас лежит у меня на столе.

VI. Последний седер

Отец положил трубку, обвел взглядом нас, сидевших в столовой, и сказал: «Началось». Мы и без объяснения поняли, что он имел в виду. Все знали, что эти телефонные звонки раздаются в любой час вечера и ночи – с угрозами, руганью, оскорблениями неизвестный, якобы из госучреждения, задает вопросы о нашем местоположении, гостях, привычках, напоминая, что мы никто, не имеем никаких прав и вскоре нас выдворят из страны, как до того французов и британцев.

Прежде нас не беспокоили подобными звонками. Они начались с осени шестьдесят четвертого. Анонимный собеседник, казалось, знал о нас всё. Знал о нашей заграничной родне, читал всю нашу переписку, перечислил имена почти всех моих друзей и педагогов из американской школы, в которой я учился уже четыре года, с тех самых пор, как бросил ВК. Словом, этот голос знал всё. Знал даже о приключившемся в тот день инциденте с камнем.

– Готов поспорить, у вас сегодня на ужин перепелки, – произнес он. – Bon apptit.

– Дурной знак, – заметила моя бабушка.

Ненавижу среды, сказала бабушка Эльза. Вечно по средам случается какая-нибудь гадость.

Отец признался, что у него тоже были дурные предчувствия, – но что за инцидент с камнем, о котором упомянул голос?

Тут тетушка Флора решилась ему рассказать. Днем мы пошли на Корниш – посмотреть вместе со всеми на президента Насера, простояли несколько часов на солнцепеке, кричали и махали руками всякий раз, как из-за дворца Монтаза показывалось нечто похожее на кортеж. Потом наконец увидели его: он сидел в «кадиллаке», махал зевакам рукой и выглядел точь-в-точь как на портретах. Толпа ликовала, мужчины и женщины прыгали, хлопали в ладоши, размахивали бумажными флажками. На самом краю тротуара, почти у проезжей части, сидела в инвалидной коляске девушка со свернутым листом бумаги, перевязанным зеленой лентой. Президент проехал, бумага осталась в руках у девушки; та разрыдалась с досады. Она так и не бросила письмо в президентский кабриолет. Сопровождавший нас Абду заметил девушку еще раньше и предположил, что та, должно быть, хотела попросить раиса[117] оплатить ей операцию или новую коляску. Старший брат, который расстроился не меньше девушки (и, наверное, винил себя в том, что не подвез ее ближе к кортежу), успокаивал ее – мол, пустяки, попробуем в другой раз. «Я не хочу так жить», – рыдала несчастная, пристыженно закрывая лицо, когда брат увозил ее прочь, в ту часть Мандары, которую мы не знали.

На обратном пути в тетушку Флору швырнули камень и попали по ноге. «Иностранцы, убирайтесь!» – заорали нам по-арабски. Мы не видели, кто именно кинул камень, но едва Флора вскрикнула, как стайка юнцов бросилась врассыпную. Камень ударил в щиколотку, но ни ссадины, ни крови не было. «Вроде идти могу», – приговаривала тетушка, потирая лодыжку. Потом вспомнила, что в сумочке лежит флакончик одеколона, и обильно полила синяк, хотя все равно хромала и время от времени принималась тереть ушиб.