Из Египта. Мемуары - [60]
И попросил дать ему время переодеться.
Бабушка Эльза уверяла, что он, как иностранный гражданин, имеет право отказаться покидать дом. Так будет только хуже, ответил Исаак.
Через десять минут он вернулся в гостиную в пальто с барашковым воротником, тростью в руке и моноклем на шее. Открыл портсигар и принялся набивать его сигаретами из инкрустированной шкатулки на одном из приставных столиков. Затем пошел попрощаться с Латифой, которая, почуяв неладное, ударилась в слезы. Услышав ее всхлипывания, расплакались и все собравшиеся в комнате. Домашние высыпали за Исааком на площадку, но он развернулся и сказал:
– Хватит, дайте мне уже уйти спокойно! Что вы кружите у дверей, как стая стервятников?
Прабабка, только что обнявшая сына, невозмутимо стояла в прихожей и казалась скорее удивленной, чем расстроенной; поддерживавшая ее старшая дочь принялась махать Исааку платком, в который только что высморкалась. Эльза с Мартой последовали ее примеру.
– Дамы, сестры, дамы, пожалуйста! – обернувшись, воскликнул Исаак, втолкнул младшую сестру в квартиру и захлопнул дверь.
– Если его посадят в тюрьму, он не продержится и дня, – причитала бабушка Эльза.
– Ему конец, – вторил ей дедушка Нессим.
На лестнице повисла тишина; потом я услышал, как уходившие шагнули в лифт, с грохотом закрыли железную дверь, затем щелкнула внутренняя, деревянная, задребезжало расшатавшееся стекло. Заскрежетал, захрипел мотор, заскрипели во внутреннем дворике тросы противовесов.
Понемногу квартиру наполнило утро. Домашние сидели в гостиной – в халатах, с распущенными волосами, с несвежим после сна дыханием, ошеломленные, как разве что при вести о смерти. Прежде никому и в голову не приходило, что Исаак так же уязвим, как все прочие в мире, что иные чудеса даже ему не под силу сотворить и что он тоже, оказывается, порой боится, как Латифа.
Через неделю после ареста деда Исаака мы получили телеграмму, извещавшую, что он в безопасности в милой Франции.
– Счастливчик, – говорили домашние.
Потом, так же внезапно, как начались, прекратились воздушные налеты, а за ними и сирены, и светомаскировка. Война закончилась.
Никто не обрадовался этим известиям, хотя перед соседями и слугами приходилось изображать облегчение. Но все нервничали. Причем без сирен и светомаскировки нервничали еще сильнее, чем когда каждый вечер ютились в темноте, опасаясь худшего. Родители решили пока не съезжать от прабабки. Лучше держаться вместе, говорили все.
Затем появились слухи о том, что некоторых французских и британских подданных выслали из страны; поговаривали и о незамедлительной национализации фабрик, компаний, домов и банковских счетов. Утверждали, что евреев ждет та же участь. Мы переживали. Даже прабабка завела речь о том, что пора бы уехать во Францию. Только непременно нужно взять с собой Латифу, добавляла она.
Ожидая худшего, в последующие недели домашние скупали те вещи, которые мы могли себе позволить в Египте и которые в Европе, возможно, оказались бы нам не по карману. А поскольку дело было перед Рождеством, лихорадочная, головокружительная беготня по магазинам придавала жизни ощущение праздника.
До чего же приятно было декабрьским деньком выйти с мамой на морозный, чистый, туманный воздух рю Теб, пробежаться до станции, сесть в Спортинге на трамвай, через несколько остановок встретиться с Флорой и все утро болтаться по магазинам.
Витрины были уставлены подарочными коробками, украшены мишурой и искусственным снегом; на стекле красовались приклеенные ватные буквы, складывавшиеся в надписи Merry Christmas и Joyeux Noёl[85]. На всех этажах «Энно» и «Шалона» пахло хвоей. Бородатый Санта в «Энно» усадил меня к себе на колени и спросил, хорошо ли я себя вел. Я ответил – да, вот только один раз во время воздушного налета баловался со светом. Он сказал, не страшно, все равно война закончилась. «Ne mens jamais, никогда не лги», – добавил он, погрозив мне пальцем. Потом спустил меня с коленей, и мое место занял арабчонок. Санта говорил и по-арабски.
Мама и Флора скупали шерстяные изделия. Зимы в Европе суровые, поэтому обе рассудили, что разумнее запастись теплыми вещами. Мы приобрели три огромных и очень плотных шерстяных одеяла – по одному на каждого из нас. Днем их доставили в Спортинг, отец ахнул и заявил, что каждое займет целый чемодан. Бабушка с ним согласилась, но потом потрогала шерсть, сказала, что это одеяло всю жизнь прослужит, прекрасная покупка, она тоже себе купит. Во Франции такие одеяла не найти.
Латифа теперь все время была на морфине. Сразу после укола лежала, таращилась в потолок, из уголка рта у нее сочилась слюна, а с полураскрытых губ то и дело срывался мечтательный вздох. Потом подносила правую ладонь к груди, медленно брала какой-то невидимый предмет, выпрямляла руку, словно указывая на потолок, и протягивала к лампе клок воздуха. Так продолжалось часами. Никто не понимал, к чему эта пантомима и почему Латифа так упорно ее исполняет. В конце концов бабушка привела мою маму в каморку горничной и спросила, что значат эти жесты. Мать их мгновенно разгадала. Латифа предлагает Богу душу. Просит Господа ее забрать. Она хочет умереть.
