Из Египта. Мемуары - [58]

– Вот увидишь, вот увидишь, – повторил он по-арабски, не выпуская руку Латифы, пока мама кипятила шприц. – Станет легче.

– Ну что, Бен? – спросила прабабка, когда доктор сделал укол.

– Она умирает.

– От чего? От страха? – воскликнул дед Исаак.

– Хватит, Исаак, порой вы упрямее осла.

В ответ на замечание доктора его превосходительство ощетинились:

– Ничего не понимаю. То она падает в обморок, дрожит и желтеет при каждом налете, а теперь, значит, и вовсе умирает? Как же так?

– Исаак, дай Бену сказать, – осадила его моя бабка.

– И правда, пусть скажет. Потому что мне хотелось бы знать, кто тут настоящий осёл, – не унимался дед.

Доктор Алькабес пропустил его выпад мимо ушей.

– У нее опухоль печени. Когда новообразование касается спинномозгового нерва, она от боли теряет сознание. Все просто.

– И что вы намерены делать, раз все просто? – поинтересовался Исаак.

– Делать? Ничего.

– Но ведь теперь это наверняка оперируют. Мы же не в Средневековье.

– Ничего тут уже не сделать, понимаете?

Доктор Алькабес допил кофе и сказал, что ему пора к следующему пациенту. Отвел маму в сторонку, достал что-то из кармана и дал ей.

– Морфин, – сообщила мама, когда он ушел.

– Морфин? А я и не знала, что это морфин, – воскликнула бабушка Марта, пропустившая пикировку между дедушкой Исааком и доктором Алькабесом. – Но раз морфин, значит, это рак, это рак, – запричитала она, словно смерть вдруг постучала и к ней в дверь. Она так боялась боли, докторов и уколов, что заставила всех поклясться – и регулярно об этом напоминала, – что ей дадут умереть, если ее сразит невыносимо мучительный недуг и она будет молить о смерти, – о чем так никогда и не попросила: много лет спустя, корчась в парижской больничной палате от той же болезни, которая унесла Латифу, Марта упрямо цеплялась за жизнь, несмотря на боль, которая в ее случае длилась девять с лишним месяцев, а не две недели, как у Латифы.

* * *

На следующее утро бабушка с Эльзой решили провести в доме обряд, чтобы отпугнуть невзгоды. Ритуал faire boukhour (от турецкого buhur – ладан) состоял в том, что на пол в комнате ставили дымящуюся курильницу, через которую полагалось перепрыгнуть всем домашним – сперва мужчинам, потом женщинам и, наконец, слугам. Бабка с прабабкой вознесли молитву на ладино, и все мужчины, даже дедушка Исаак, наш главный европеец, и мой отец, ненавидевший любые обряды, по очереди перепрыгнули через курильницу, точно дети, которых заставили играть в классики.

Настал черед женщин. Они всегда прыгали со стыдливой ухмылкой, некоторые неловко подбирали юбки. Прабабку поддерживали двое старших сыновей, Исаак и Нессим, за ней прыгнула старшая дочь и потом уже все остальные, вплоть до младшей моей кузины. Затем последовала очередь Абду и Хишама. Ибрахим, у которого был густой и строгий бас, вдруг смущенно рассмеялся фальцетом и закрыл лицо ладонями. Затем, приподняв галабию, чтобы подол не стеснял движений, попятился до самой кладовой, после чего промчался по коридору и перескочил через курильницу, едва не врезавшись в стеклянную дверь комнаты бабушки Эльзы. Наконец пришла очередь бедняги Латифы: та куда охотнее осталась бы в постели, однако же, опершись на плечо Абду, исполнила ритуал, как истая египтянка – весело и с широкой улыбкой.

Через несколько часов Латифа снова закричала. Мы вбежали к ней в каморку: горничная держалась за живот. Мне совсем было полегчало, пояснила она, но тут боль вернулась, причем сильнее во сто крат.

– Йа сатир йа раб, йа сатир, йа сатир йа раб[81], – взывала она к Всевышнему.

Мама сказала, что сейчас даст ей лекарство, которое вчера оставил доктор.

– Только не при мальчике, – взмолилась Латифа.

Мама попросила меня выйти из комнаты. Горничная ахнула, я обернулся и приник к полуоткрытой двери. У Латифы была белая кожа. Служанка сетовала, что на этот раз укол не подействовал и боль не прошла. Я слышал, как она причитает «Йа раб, йа раб, йа раб, йа рабби», сонно повторяя имя Всевышнего, точно ребенок, с плачем настаивающий на том, что не хочет спать, хотя давно закрыл глаза.

Мама тихонько притворила за собой дверь. В коридоре ждал Абду.

– Как она?

Мать прикусила губу.

Абду сорвал с себя фартук, схватившись за шейный ремешок, как делал всякий раз, когда грозился уволиться в ответ на обвинения в воровстве, всхлипнул, зарылся в фартук лицом – «У нее никого нет, никого!» – и поплелся на кухню. У Латифы был сын, но связался с плохой компанией и не навещал мать.

В три часа дня Латифа проснулась, и ее напоили разбавленным куриным бульоном. Она посетовала, что бульон недосолен. Потом сказала, что в нем слишком много лимона. Потом заметила, что, видимо, болезнь исказила ее вкус. Но ей уже лучше, только очень хочется спать.

Вечером за ужином до нас снова донесся ее вопль. Сперва мы решили, будто в людской бушует жестокая ссора и Латифа по своему обыкновению орет, как во время перебранки с соседями: эти крики звучали так пронзительно, что, казалось, каркает стая лихорадочно мечущихся по внутреннему двору ворон. Но Абду с Хишамом были в столовой, а Ибрахим на вечер отпросился. Тут до меня дошло, что Латифа кричит не на кого-то, а в одиночку, отчего стало еще страшнее: дьявольский зловещий вой разрезал поздний ноябрьский вечер. По нашим лицам мама догадалась, что с Латифой творится неладное, вскочила из-за стола и пошла узнать, в чем дело. Бабушка последовала за ней. Обе вдруг осознали, что у нас не осталось морфина, и кинулись звонить доктору Алькабесу. Жена ответила, что его нет дома, но она обязательно все ему передаст.