Из Египта. Мемуары - [56]

Я заметил, что оконные стекла в прихожей и гостиной покрасили в кобальтовый цвет. Абду, Ибрахим и двое других слуг как раз закрывали последние ставни широкими листами плотной синей бумаги, которые прикалывали кнопками к деревянным рамам. Фары всех автомобилей тоже выкрасили в синий цвет.

Бабушка Эльза позвонила, и за стеклянной филенчатой дверью показались округлые формы Латифы. Горничная вошла и принялась молча убирать посуду. Ну вот и закончилось чаепитие, подумал я, уже скучая по тому дивному мгновению, когда мы с дедом открыли дверь и застали всех в гостиной; солнце только-только скрылось за горизонтом, и домашние поспешили найти нам место. Молча сидя с родителями, двоюродными братьями и сестрами, дядьями и тетками, бабушками и дедушками, – так близко, что наши бедра прилипали друг к другу, – я понимал: несмотря на то что я терпеть не могу почти всех собравшихся в комнате, все же приятно быть с ними рядом, приятно слышать привычный застольный гвалт, приятно смотреть на них и ловить на себе их взгляды.

Когда же наконец убрали со стола и дедушка Исаак налил первый за вечер бокал виски, а его сестра Эльза, ведавшая ключами, открыла китайский шкафчик, где прятали от детей арахис, вдруг, аккурат в эту минуту, словно именно ради этого мы и собрались в гостиной, над Спортингом и всей Александрией разнесся предостерегающий вопль, и тут же внизу послышались голоса: «Таффи аль-нур! Таффи аль-нур!»

Кто-то встал, пошел в угол и выглядывал из-за шторы на улицу, пока другие проворно тушили свет. Комнату наполняла густая преждевременная тьма. Я посмотрел в окно и увидел, как во всем Спортинге один за другим гасли огни, подчеркивая воцарившийся у нас внезапный мрак.

– Ничего не понимаю, – пронзительно замечала Марта, – ведь ни одна бомба не упала на город!

– А я не понимаю, почему как налет, так ты твердишь одно и то же, – осаживала ее моя бабушка.

Вот так мы почти целый час сидели в темноте, которую время от времени разрезали то крики «Таффи аль-нур!», доносившиеся из внутреннего дворика нашего дома, то вопросы прабабки, уточнявшей, кто что сказал, то тихие шаги Латифы, старавшейся уносить чашки как можно незаметнее, чтобы не мешать тем, кто слушал радио, и кто-нибудь обязательно напоминал, что наши дни в Египте сочтены и большинство из нас встретит Новый год совсем в других краях, и мы уже никогда не соберемся вместе в одной комнате.

Назавтра и в последующие дни я выбирался пройтись с двоюродными братьями и сестрами, дедушками и бабушками, понимая, что небывалую прелесть нашим дням придают не столько совместные прогулки или места, которые мы посещали, и даже не те причудливые старомодные игры, в которые мы играли, и не импровизированные визиты к Святой, приводившие ее в такой восторг, но странно-успокаивающая уверенность в том, что мы непременно вернемся в душную комнату, полную душных людей, связанных друг с другом необходимостью сидеть в темноте.

* * *

Как-то вечером, дней через десять после начала войны, к нам в квартиру поднялся привратник в сопровождении человека в полицейской форме. Якобы из нашей квартиры по ночам передавали морзянкой сообщения вражеским кораблям. Мы ответили, что тут явно какая-то ошибка, вдобавок никто из нас не знает морзянки. Бабушка заставила Исаака с Нессимом поклясться честью.

Латифа побледнела. Бабушка ее усадила и принялась обмахивать.

– Ты сейчас в обморок упадешь? – спросила она.

– Не знаю, возможно, – ответила горничная.

– Она потеряла сознание, – раздраженно прошептала бабушка Эльза; полицейский напоследок еще раз оглядел квартиру и извинился, что потревожил.

Бабушка тут же позвонила доктору Алькабесу. Чуть погодя мама, которая делала уколы всему семейству и которая, если ее попросить, могла описать форму и состояние ягодиц любого из домашних, ввела Латифе некое «оздоровительное средство»: оно в изобилии имелось у прабабки, и бабушка Эльза ревностно охраняла его запас. Много лет спустя я выяснил, что снадобье это принадлежало дедушке Вили и представляло собой не что иное, как сомнительный эликсир от импотенции.

– Ей точно это нужно, или она просто решила выпросить себе свободный вечерок, чтобы отправиться наверх болтать со служанками? – уточнила прабабка.

– Посмотрите на ее лицо и сами скажите, нужно ей это или нет, – отрезала моя мать.

– Ты уверена, что она не прикидывается? – не унималась старуха.

– Старая скряга, – пробормотала мама.

Латифа ненавидела уколы и просила не трогать ее. Мать проигнорировала мольбы, горничная принялась отчаянно лягаться, и тогда мама велела Абду и Ибрахиму держать Латифу, а сама заголила ей зад. Горничная издала душераздирающий вопль, призывая на помощь свою мать и всех сестер.

– Да чего ты боишься-то? – спросил дедушка Исаак, который, не выдержав криков Латифы, ворвался в тесную каморку, словно готов был вот-вот ударить пациентку. Та лежала на самодельной койке посреди всякой рухляди и каракиба. – Ты теперь при каждой дурной вести будешь в обморок падать?

– Вот тут больно, – Латифа со вздохом указала на живот. – Потому что волнуюсь.

– Из-за чего?

Она не ответила, но рассказала нам, как соседская повитуха проткнула ей бок, сунула в дыру шнурок, а потом вытащила, чтобы изгнать из нее всю дрянь.