Из Египта. Мемуары - [62]

– Не знала, что вы французы, – перебила Принцесса.

– Мы такие же французы, как вы итальянцы, мадам Эстер. Толку-то?

– Итальянским евреям хотя бы разрешили остаться, – возразила Принцесса. Раньше я слышал, как она сказала дедушке Нессиму: «Слава богу, мы итальянцы».

Святая не помнила себя: возможно, она никогда уже не увидит сына и внучек. Кому вообще нужна эта Франция? Почему нельзя остаться в Египте, пусть хоть нищими?

Дамы пожелали друг другу счастливой Хануки.

Тем вечером перед ужином дядя Арно радостно заявил: и слава богу, что нас депортируют из Египта, переберемся в такую же большую квартиру в Париже и «начнем все заново». Никто не умер, никто не ранен, никому не поздно начать все сначала, продолжал он, словно перечисляя положительные стороны. Дедушка Нессим посмотрел на свою мать, потом на мою бабку, но ничего не сказал. Да и голодать нам во Франции точно не придется, не унимался Арно. В конце концов, у всех нас есть в Париже знакомые со связями, а если таковых не найдется, то благодаря внешности и талантам мы войдем в любое общество.

То же самое обычно плел Вили, вот только Арно не хватало его убедительности. Эльза с Нессимом решили, что пока останутся тут. Мой отец тоже отказался ехать. Дела идут как нельзя лучше, заметил он. У него одна из лучших ткацких фабрик в Египте. И он подумывает выстроить еще одну, в Каире.

– И еще одну построй на Этне, – вставила прабабка.

За ужином случилось нечто неожиданное. Раздался рев сирены. Все застыли на месте.

– На этот раз точно ядерная война, я в этом уверена, – запричитала бабушка Марта, залилась слезами и спрятала лицо на груди у сына. Не успела смолкнуть сирена, как по всему Спортингу стали гаснуть огни. По улице снова помчались люди с криками: «Таффи аль-нур! Таффи аль-нур!»

– Война же недели две как кончилась, – удивился доктор Алькабес, навестивший нас в тот вечер. – Не гасите свет, это какая-то уловка.

– Бен, нам не нужны неприятности, давайте выключим свет, – возразила моя бабушка.

– Все равно тут что-то нечисто. Проворачивают делишки под покровом темноты и не хотят, чтобы об этом узнали.

Принесли керосиновую лампу. Бабушка Эльза задернула шторы в гостиной, заперла все двери и возблагодарила собственную экономность и хорошее чутье за то, что не сняла листы синей бумаги, наклеенные на окна всего лишь неделю-другую назад.

Наконец раздался странный рокот – не от далеких зенитных орудий, как мне сперва показалось, а от бронетехники и множества грузовиков, их зачем-то гнали через Александрию. В какой-то момент дом наш задрожал от грохота танков, которые с воем и лязгом проходили по рю Дельта к авеню Амбруаз Ралли.

– Что я говорил, – заметил доктор Алькабес, выглянув в щелочку меж занавесок. – Воздушные налеты тут ни при чем. Они перебрасывают людей в другое место и не хотят, чтобы об этом узнали. Бьюсь об заклад, в грузовиках пленные и раненые солдаты, которых Израиль отпустил, вот их и везут домой под покровом темноты.

Тут я заметил, что в столовой темнеет, а слабый фитилек керосиновой лампы источает нещадную вонь. Отец тоже это заметил и попросил:

– Эльза, будь добра, в следующий раз проследи, чтобы масла в лампах было больше и мы хотя бы поужинали спокойно.

Я догадался, что, едва только стихнет глухой стук моторов, мы услышим отбой, вся округа и домашние вздохнут с облегчением и наконец-таки включат свет. Вот бы посидеть в темноте еще минут пять-десять. Не страшно, что плохо видно – я даже подозревал, что никто, даже папа, не расстроился бы, если бы нам пришлось заканчивать ужин в темноте, тем более что глаза к ней как раз привыкли.

Я буду скучать по таким вечерам, подумал я, – не по войне, разумеется, а по затемнению, и не по двоюродным бабушкам-дедушкам, а по бархатному шороху их голосов, когда мы выключали свет и придвигались к радиоприемнику, еле слышно перебрасываясь фразами в темноте, словно враги нас еще и подслушивали. Именно светомаскировка придавала нашим совместным вечерам такое очарование, удлиняла ужины, потому что в столовой было так темно, что мы не видели тарелок и есть приходилось медленно. Режим светомаскировки прерывал чаепития, игру в карты, разговоры, ссоры, плачи, визиты, придавая нашей жизни торжественную, едва ли не литургическую атмосферу, освященную запахом керосина и горящего масла, которые, точно благовония, окутывали наши вечера.

– Латифа! – воскликнула прабабка. Ей хотелось еще печенья.

– Бедной Латифы нет, – ответила моя бабушка.

– Куда это, интересно, она подевалась на ночь глядя? – удивилась прабабка.

Через неделю часть моих родственников депортировали из Египта.

Через три месяца по собственной воле уехали еще четверо.

Практически сразу же за ними последовало еще шестеро. Все обосновались во Франции.

Через полтора года Святая с мужем тоже перебрались во Францию.

К тому времени нас в Египте осталось всего восемь: бабушка Эльза, тетушка Флора, Принцесса, дедушка Нессим, моя прабабка и мы с родителями.

* * *

– Латифа, бедняжка, смеялась бы, – заметила бабушка Эльза. Хваленая парижская квартира, на которую дядя Арно возлагал такие надежды, оказалась переоборудованной из комнаты для прислуги студией на пятом этаже затейливого здания в стиле модерн на авеню Жорж Мандель. Лифта в доме не было, лестница с каждым этажом становилась же и круче; после четвертого мраморные ступеньки сменились каменными, а после шестого – скрипучими и просевшими деревянными. Сюда-то однажды утром в начале семидесятых я и приехал из Америки навестить бабушку и Эльзу. Мы пообедали в импровизированной столовой, отделенной от моего временного ложа малиновой складной ширмой ар деко.