Из Египта. Мемуары - [61]

Наконец пришел сын Латифы. В комнату матери его пустил Абду и остался стоять на пороге на случай, если парнишке вздумается пройтись по квартире и что-нибудь стащить. Сыну было шестнадцать, но выглядел он не старше двенадцати; одевался по-европейски. Я сидел в гостиной и видел, как он вошел.

– Кто это? – шепотом спросила прабабка.

– Сын Латифы.

– И что ему нужно?

Услышав этот разговор, бабушка отложила вышивку и отправилась побеседовать с парнем. Постучала в дверь каморки, уставленной каракибом, вошла и сказала: enchant e, рада познакомиться. Молодой человек молча уставился на бабушку, по материной подсказке в конце концов поднялся и уступил единственный стул в комнате, но бабушка не пожелала сесть. Парнишка все равно остался стоять, нервно переминаясь с ноги на ногу, и сцепил пальцы, прикрывая пах.

– Сейчас ты поговоришь с матерью. А потом загляни ко мне, – с этими словами бабушка вышла.

Через несколько минут дверь каморки скрипнула, и показался оробевший паренек, по-прежнему державший пальцы замком поверх ширинки. Я взглянул ему в лицо, чтобы узнать, плакал ли он. Молодой человек смотрел спокойно, чуть ли не со скукой. Он не плакал.

– Я поговорил с матерью, – произнес он, в точности повторив бабушкины слова.

– Заходи, – пригласила она.

Юноша неохотно вошел в гостиную. Должно быть, ему никогда прежде не доводилось бывать в таких комнатах; его пугали квартира, лица, любопытные взгляды.

– Твоя мать мне сказала, что ты воруешь, – начала бабушка. – Это правда?

Паренек промолчал.

– Отвечай! – потребовала она.

Он покачал головой, потом прикусил губу и признался:

– Да.

– Ты хочешь сесть в тюрьму?

Он ничего не сказал.

– Разве ты не слышал, что воровать грешно? Ты знаешь, как поступают с ворами? Свяжут тебе ноги, вытянут и будут бить по пяткам, так что ты даже стоять не сможешь, когда пойдешь в туалет. Мой брат Исаак очень рассердился, когда узнал, что сын Латифы – вор, а если он еще раз об этом услышит, пожалуется королю, тебя схватят и отведут в тюрьму.

Она и сама почти поверила в это.

Парнишка молчал; лицо его не выражало ничего.

– А теперь иди домой. И чтобы завтра же явился на фабрику к моему сыну. Он даст тебе работу.

Латифа, должно быть, слышала бабушкину тираду, поскольку, едва сын открыл дверь ее комнаты, чтобы попрощаться, рассыпалась в благодарностях. Паренек вернулся в каморку и, уже закрывая дверь, сделал неприличный жест.

Через два дня Латифа умерла. В то утро мы с мамой отправились за покупками. Перед уходом мама попросила меня подождать за дверью каморки с каракибом, пока она сделает горничной укол. Но я почувствовал: что-то изменилось. В людской поднялась суета, и глаза у Абду были красные. Я спросил его, в чем дело, но он лишь покачал головой и отмахнулся – мол, только Аллах ведает.

Из магазина мы вернулись раньше, чем думали. Едва мы вошли в подъезд и вызвали лифт, как до нас донеслись крики, которых я не слыхивал отродясь. Мы открыли дверь квартиры; все домашние плакали, даже прабабка, которая наконец осознала, что же случилось. Вопли долетали с черной лестницы. Бабушка на ладино велела мне не ходить на кухню, но я немедленно ее ослушался. Едва я приоткрыл дверь кладовой, как крики стали громче. Я вошел на кухню и увидел на столе тело Латифы. Абду с Ибрахимом заворачивали его с головы до пят в какие-то серые тряпки, похожие на мешковину; у двери черного хода толпились соседские слуги, чтобы в последний раз взглянуть на Латифу. Они увидели меня, но ничего не сказали, хотя я почувствовал, что мое присутствие нежелательно. Я застыл на пороге. Наконец Хишам, который, хоть и с одной рукой, был самым сильным из трех, взвалил труп на плечо и понес вниз по черной лестнице.

И едва он устремился вниз, как слуги пронзительно взвыли, точно стая хищных зверей; эхо их воплей повисло во внутреннем дворике. Служанки высовывались из окон, теснясь по две-три у одного подоконника, махали платочками, оплакивали Латифу, умоляли вернуться, просили Хишама, как того требовал обычай, не забирать ее у них, не уносить, некоторые даже рвали на себе одежду, хлопали себя по щекам, бились головой о стену и визжали: «Йа Латифа! Йа Латифа!»

* * *

На следующий день бабушка попросила отпустить меня с ней на прогулку. Мы отправились в Пти-Спортинг, купили на пенни жареного соленого арахиса и в конце концов оказались в Ибрахимии. Оттуда пошли на рю Мемфис, увидели жалкого нищего, сидевшего на бордюре тротуара.

– На, отнеси ему, – бабушка дала мне мелочь. – За упокой души Латифы, – пояснила она.

Мы наведались в бабушкин старый дом, который она недавно сдала коптскому семейству. Я ждал на улице, пока она забирала конверт. Из дома тут же выскочил мальчишка и с подозрением уставился на меня, не говоря ни слова.

Мы перешли через дорогу, заглянули к Святой. Она казалась грустной и уставшей: призналась, что вторую неделю не спит. Правительство заморозило все их счета, сыну с семьей как французским подданным уже прислали уведомления о депортации. Так что вскоре наверняка придет и ее черед. Пока же оставалось лишь надеяться, что муж отыщет способ раздобыть денег, в противном случае им не на что будет покупать продукты и платить слугам.