Итальянское Возрождение - [239]
Диалоги в сочинении «К Петру Гистрию» по-разному толковались исследователями. Если одни из них (в основном более старые) считали их выражением отрицательного отношения третьего поколения гуманистов к Данте, Петрарке и Боккаччо и подчеркивали замечание Никколи о том, что для него «одно письмо Цицерона или один стих Вергилия имеет большую цену, чем все произведения трех поэтов»,[356] то другие (главным образом новые и новейшие), наоборот, провозглашали участников диалога, и в частности его автора — Бруни, страстными поклонниками и защитниками трех поэтов.
Как то, так и другое толкование, особенно второе, вряд ли можно признать правильным. Важно ведь не окончательное решение вопроса об оценке «триумвиров», а критическое отношение к ним, проявляющееся в диалогах и, безусловно, исключающее безоговорочное преклонение, о котором говорят представители новых «течений» в изучении гуманизма[357]. Признание безусловного авторитета создателей новых взглядов заменяется здесь диалектическим рассмотрением их достоинств и недостатков, причем последними в первую очередь считается недостаточное знание той самой античности, которую они же ввели в обиход. Характерным и наиболее важным в диалогах было то, что они по сути являлись программными сочинениями с выделением основных линий, по которым ведется обсуждение и которые привлекают особое внимание гуманистов третьего поколения. Это, во-первых, линия филологическая, выдвигающая как важнейшие — вопросы чистого, классического латинского языка, во-вторых, линия этическая, подчеркивающая важность вопросов политической этики.
Проблемам последней посвящена и небольшая речь Бруни «Против лицемеров», обличающая монашество и монахов. Самый институт их автор считает предназначенными для обмана простых людей[358].
Этической проблеме посвящен также «Спор о знатности», в котором разбирается вопрос, усиленно дебатировавшийся гуманистами, начиная с Данте: что определяет настоящую знатность — происхождение и богатство или личная доблесть? Прямого ответа на этот вопрос автор не дает, но его защита добродетели и обличение родовитости и богатства, совмещаемая с заимствованным у античных писателей презрением к простому народу — «черни», так страстны и убедительны, что не вызывают сомнения в его истинных взглядах, столь характерных для всего гуманизма, идеологии зажиточных горожан, враждебных феодализму и родовой знати[359] и побаивающихся народных масс.
Тот же круг идей развивает и трактат Бруни «О военном деле», в котором он, опираясь например Древнего Рима, провозглашает постоянную армию необходимейшим и благородным институтом, в военное время охраняющим государство, а в мирное — защищающим слабых его граждан от возможных притеснений сильных. Такое утверждение должно было звучать весьма смело во Флоренции, к XV в. почти отказавшейся от регулярной армии и пользовавшейся главным образом войсками кондотьеров-наемников[360].
Может быть, не меньшее значение, чем многочисленные трактаты Леонардо Бруни, имеет его обширная переписка. В части ее, носящей чисто личный характер, он выступает перед нами как человек со своими сугубо индивидуальными интересами, вкусами и симпатиями, основная же ее часть представляет собой небольшие трактаты, посвященные тому или иному из друзей-гуманистов и разбирающие обычные для автора сюжеты — вопросы филологии, морали, политики.
Особое место здесь занимает одно письмо чисто описательного характера. Бруни пишет его из Констанцы Никколо Никколи «в первый день январских календ» (15 января) 1415 г. Оно посвящено подробному и весьма красочному описанию горной природы, поразившей автора на его пути из Италии в Швейцарию. Бруни потрясен открывшимся перед ним величием сил природы, и его охватывает ужас и благоговение[361]. Чувство величия природы и органической связи с ней человека, впервые появившееся на страницах эпистолярия Петрарки, находит в письмах Бруни дальнейшее и весьма яркое выражение и постепенно становится общим достижением гуманистической культуры.
Если включение природы в круг гуманистических интересов является, несомненно, явлением положительным, то вряд ли можно так же расценить появление в переписке гуманистов особого жанра — писем обличительного или, вернее, ругательно-диффамационного характера, так называемых инвектив. До нас дошла инвектива Бруни, написанная против его многолетнего друга Никколо Никколи, с которым он в это время находился в ссоре[362]. Старый почтенный человек осыпается здесь самыми гнусными упреками и обвинениями: он завистник, бранящий всех писателей, как древних, так и новых, хотя сам не способен написать ни строчки, он корыстолюбец, покупающий книги для перепродажи, он выходец из низов (характерное обвинение в устах демократа Бруни) — дед его был кабатчиком, а отец — ткачом, он ограбил своих братьев, лишив их отцовского наследства, он развратник, живущий с отвратительной любовницей, которую отбил у брата, и т. д., и т. п. Отрицательное влияние этого и подобных документов на нравственный облик гуманистов не подлежит сомнению, но в то же время инвективы своеобразно отражают и индивидуалистические устремления этих борцов за античную культуру и особый грубоватый реализм, неожиданно связывающий их с той народной струей, от которой они в своей основной, «высокой» творческой линии всячески стремились отмежеваться.
