Итальянское Возрождение - [226]

Подачки делаются для успокоения совести хозяина, по традиции, для того, чтобы не доводить крестьян до отчаяния, но подачки эти жалкие, ничего не стоящие богачу и мало нужные бедняку, они только оскорбляют последнего, вызывают злобу, ожесточают. А он уже не тот человек, который в период безраздельного господства феодализма безропотно, согнув спину, сносил все обиды и оскорбления, выполнял любую работу, отдавал любую часть добываемого тяжелым трудом продукта. Более чем сто лет борьбы населения городов за свободу от магнатов, за большие права и лучшую жизнь «тощего народа» — борьбы, в которой и жители деревни принимали немалое участие, отнюдь не прошли даром. Крестьяне даже в самых медвежьих углах, так же как и городские ремесленники и рабочие, были полны боевого задора и надежд на улучшение своей тяжелой участи. Эти надежды поддерживали и победы соседей горожан, и прямые или косвенные постановления городских властей об уничтожении разных форм крепостной зависимости. Вряд ли можно также сомневаться в том, что ученье гуманистов, в центр своего внимания ставивших индивидуального человека с его нуждами и интересами, небесными и земными, ослабленное и нередко искаженное, доходило и до сельского захолустья, будило самосознание, подымало чувство собственного достоинства. А когда в конце XIV в. после разгрома городских движений и прочного закрепления власти «жирных» горожан во многих городах надежды и крестьянского населения оказались тщетными, и феодальный гнет землевладельца-сеньора прочно и безнадежно сменился капиталистическим гнетом землевладельца-горожанина, настроение у сельских, как и у городских низов, резко упало. Горькая ненависть к богачам, таким же людям, как и они сами, овладела значительной частью крестьян.

Даже грязного, грубого и неотесанного горца-испольщика оскорбляет теперь то, что богатый бездельник-горожанин дарит ему или его детям старую куртку или рваные башмаки, что он сажает его за стол со своей челядью и заставляет его, живущего впроголодь, работать, не разгибая спины, наполняя закрома и кошелек богатея.

Сознание горькой социальной несправедливости у невооруженного и неорганизованного крестьянина не перерастает почти никогда, да и не может перерасти в открытый протест, но оно парализует его энергию, делает вялым, безынициативным, брюзгливым, думающим только о сегодняшнем дне, а это состояние, конечно, не может не отразиться на общем положении в деревне, не только не развивающейся, но и неизбежно идущей назад в экономическом отношении.

Конечно, одного приведенного выше источника совершенно недостаточно для столь широкого вывода, но есть основания предполагать, что настроения, зафиксированные в новелле Сермини, были распространены достаточно широко. Так, в народных стихах, авторство и точное время возникновения которых неизвестно, но которые, по-видимому, появились в венецианской области между началом XV и XVI в., звучат те же ноты ненависти к эксплуататорам и отчаяния в возможности улучшения своего безнадежного положения.

В одном из этих стихотворений, носящем характерное заглавие «Крестьянская азбука» («L'alfabeto dei villanо"), читаем:

«Мы не смогли выучить ни "Святой крест", ни "Аве", ни "Отче наш", не можем прочесть ни печатные, ни писанные буквы. Пахать и копать — вот первые уроки, которые нам дают наши хозяева… Рожь, овес, пшеница и всякое другое зерно только для других, а мы, замученные, печем себе хлеб из кучки коры (sorgola). Петухов, кур, гусей и уток едят другие, а мы едим корни и орехи (nocciode), как кабаны. Мужчины и женщины, мальчики и девушки работают целыми днями и больше не могут, а ночью затем они мучаются как распятые на кресте… У нас кровати из соломы и постели из сена, так что стойла животных — лучше! Всякий может убедиться в этом»[309].

Этим грустным и безнадежным жалобам вторят другие в стихотворении венецианского поэта XV в. Джорджо Соммарива. Здесь крестьянин, задавленный непосильным трудом и еще более непосильными требованиями землевладельца, обращается к последнему со следующей мольбой:

«О, я несчастный, что вы хотите со мной делать, почему вы так мучаете меня и требуете у меня столько денег? Ах, черт возьми! Подождите еще хоть месяц, я уж постараюсь заплатить вам, а вы не хотите подождать немного! Проклятая нищета! Вы злодей — так вы меня заставляете страдать. Ведь я все-таки брат ваш. О! Проклятье! Не мучайте меня больше — я продам рубашку, куртку, штаны, плуг и все свое сено. Заплачу вам все до-последней копейки, только не заставляйте меня продавать мое вино!»[310].

Тот же протест звучит в народных мистериях, не датируемых, но, по всей вероятности, относящихся к XV в.

В мистерии о святом Ипполите мы встречаем опять разговор двух крестьян-половников Ранделло и Фрулла, отдаленно напоминающих героев Сермини. Крестьяне, как и у Сермини, говорят о том, что их больше всего интересует и тревожит, о своих взаимоотношениях с землевладельцем. (Диалог этот написан на местном крестьянском диалекте и нелегко поддается переводу.) Крестьяне жалуются на свою жизнь. «Впрочем, — говорит Фрулла, — хозяин заплатит мне». — «Как это?», — спрашивает Ранделло. «Я украду у него при сборе урожая все, что смогу». — «Ну, это я тоже делаю, — замечает Ранделло, — правда, хозяин может когда-нибудь поймать меня на этом, хотя я убежден в том, что беру только мое: ведь мы весь год трудимся, а они сидят в холодке и развлекаются. Почему им следует отдавать половину урожая, если вся работа падает на нас?». — «Ранделло, ты на этот раз ничего не понимаешь — разве земли и поля не принадлежат целиком ему?». «Нет уж, во имя божье, это ты каплун глупый, разве поля не останутся за ним и после урожая?». — «Да, черт возьми, ты прав, Ранделло, я об этом до сего времени не подумал!». — «Ведь если ты уйдешь, — продолжает свою агитацию Ранделло, — разве ты унесешь землю с собой?». — «Нет, конечно»