Итальянское Возрождение - [224]

Приведенные цифры, как уже сказано, далеко не окончательные, являются, однако, весьма убедительными для доказательства резкого, иногда доходящего до 50 %, а иногда и переходящего этот предел падения населения Флоренции, ее контадо и дистретто между серединой XIV — серединой XV в. Мы не знаем точно, когда именно произошло это снижение, да вряд ли можно фиксировать для него какую-нибудь определенную дату, но есть основания предполагать, что оно стало заметным, между 1404 и 1427 гг.[305]

Весьма трудно и, пожалуй, невозможно при современном состоянии источников сколько-нибудь убедительно объяснить причины этого явления. Можно предполагать, что причины эти были те же, которые заставили на переломе между XIV и XV вв. Флоренцию, как и другие передовые государства Италии, перейти от республиканских форм политического устройства к формам монархическим.

Полная победа богатых горожан в союзе с остатками феодальной знати, окончательно оттесняющих от власти, а затем и от надежд на лучшее будущее основные массы производительного населения, несомненно, была одной, может быть, важнейшей из этих причин.

Трудящиеся массы как города, так и деревни, в течение полутора столетий боровшиеся за свои экономические и политические права, одержавшие в этой борьбе немало серьезных побед, разбуженные гуманистическим учением, постепенно проникшим в самую толщу народного сознания, под влиянием этого ученья привыкшие считать себя такими же свободными и полноправными гражданами, как богатейшие «жирные» пополаны, теперь опустили руки, устало отошли в сторону, что не замедлило сказаться на самых различных сторонах жизни передовых центров Италии XV в.

Несомненно, что кроме причин внутреннего порядка, действовавших в каждом центре в отдельности, но складывавшихся и в некую общую тенденцию, немало влияло на экономическое положение Италии и намечающееся к концу XIV в. изменение общей политической, а в связи с этим и хозяйственной ситуации во всей Западной Европе.

Как ни расценивать эти изменения (а современная наука делает это весьма противоречиво), считать ли их сводящимися к общему упадку, или, наоборот, к общему подъему,[306] но признать их наличие приходится. А из этого признания следует, что и Италия не могла оставаться в стороне от их последствий.

Столетняя война между Англией и Францией вступила после мира в Бретиньи (1360 г.) в новую фазу. Во Франции прогремела гроза «жакерии», а в Англии восстание Уота Тайлера потрясло социальную структуру страны. В Германской Империи правление Карла IV сделало Чехию центром государства, значительно изменило ее политическое устройство, экономику и культуру и вместе с тем подготовило гуситское революционное движение. На Балканах продвижение турок угрожало всему Средиземноморью, и в первую очередь итальянской восточной торговле.

Источники только изредка, и то случайно, дают нам возможность заглянуть в механизм происходящего в самых глубинах жизни Италии конца XIV — начала XV в. перелома, но каждое оброненное ими указание такого рода особенно ценно.

Так, живущий и пишущий в первой половине XV в. сиенский новеллист Джентиле Сермини в одном из своих рассказов, более напоминающем простую запись увиденного и услышанного, чем новеллу в полном смысле этого слова,[307] пишет, что в 1424 г. в Сиене свирепствовала эпидемия чумы. Спасаясь от нее, автор уезжает в глухую горную деревушку сиенского контадо и оказывается в кругу крестьян-пастухов, которых он, образованный и избалованный горожанин, характеризует так: они «хотя глазу казались животными разумными (animali razionali), но заслуживали названия животных диких (animali brutti) из-за своих занятий, грязных, грубых и материальных (zotichi, grossi е materiali), деревенщин, мужиков, неучей, неблагодарных, не имеющих никаких человеческих чувств и благородства». Люди эти занимаются только охраной и выгоном на пастбище скота и очень редко приезжают в город, так что в самом их быте ясно обнаруживается, что они никогда не общались ни с кем, кроме животных. Из этой явно преувеличенной, презрительной характеристики явствует, однако, что крестьяне, которых описывает новелла, отнюдь не принадлежат к числу сельских жителей, живущих вблизи и испытывающих сильное влияние города, наоборот, это отсталые горные пастухи, в среде которых можно было бы ожидать сохранения воспитанной веками рабской покорности, отношения к окружающей социальной действительности как к чему-то неизбежному и неизменному. Однако это далеко не так.

Тоскуя в окружении кажущихся ему грубыми и неразвитыми людей, автор, однако, от скуки записывал незаметно подслушанные им разговоры, по возможности сохраняя все их выражения и неуклюжие фразы. Записывает он и разговор местных жителей с прибывшим в селение со своего дальнего горного участка крестьянином по имени Ронконе, рассказывающим о своей жизни и взаимоотношениях с владельцем земли, на которой он сидит испольщиком.

«Скажи мне, — спрашивает один из собеседников, Пьоджа, — какие у тебя отношения с твоим землевладельцем?» «Плохие, да накажет его бог», — отвечает Ронконе и объясняет, что если владелец и окажет ему иногда какую-нибудь помощь, то потом требует за нее такой расплаты, что не захочешь и помощи. Правда, хозяин помог ему выдать замуж дочку, дав ей приданое в 50 лир, платье, кофту, свадебный венец и новые туфли, но ведь все это он сделал из страха перед богом, а не для него. «Стыдно было, — добавляет Ронконе, — не подарить еще пару красных туфель, и если бы у него самого были бы деньги, он обязательно сам купил бы их, чтобы пристыдить богача».