История зарубежной литературы XIX века. Романтизм - [60]

Мы слышим голос в скошенной траве.

Кузнечика. Спешит он насладиться

Своим участьем в летнем торжестве,

То зазвенит, то снова притаится

И помолчит минуту или две.

Поэзия земли не знает смерти.

Пришла зима. В полях метет метель,

Но вы покою мертвому не верьте.

Трещит сверчок, забившись где-то в щель,

И в ласковом тепле нагретых печек

Нам кажется: в траве звенит кузнечик.

ON THE SEA

It keeps eternal whisperings around

Desolate shores, and with its mighty swell

Gluts twice ten thousand Caverns, till the spell

Of Hecate leaves them their old shadowy sound.

Often 'tis in such gentle temper found,

That scarcely will the very smallest shell

Be moved for days from where it sometime fell.

When last the winds of Heaven were unbound.

Oh, ye! who have your eyeballs vexed and tired,

Feast them upon the wideness of the Sea;

Oh ye! whose ears are dinned with uproar rude,

Or fed too much with cloying melody-

Sit ye near some old Cavern's Mouth and brood,

Until ye start, as if the sea nymphs quired!

К МОРЮ

Шепча про вечность, спит оно у шхер,

И, вдруг расколыхавшись, входит в гроты,

И топит их без жалости и счета,

И что-то шепчет, выйдя из пещер.

А то, бывает, тише не в пример,

Оберегает ракушки дремоту

На берегу, куда ее с излету

Последний шквал занес во весь карьер.

Сюда, трудом ослабившие зренье!

Обширность моря даст глазам покой.

И вы, о жертвы жизни городской,

Оглохшие от мелкой дребедени,

Задумайтесь под мерный шум морской,

Пока сирен не различите пенья!

WHEN I HAVE FEARS

When I have fears that I may cease to be

Before my pen has glean'd my teeming brain,

Before high-piled books, in charactery,

Hold like rich garners the full ripen'd grain;

When I behold, upon the night's starr'd face,

Huge cloudy symbols of a high romance,

And think that I may never live to trace

Their shadows, with the magic hand of chance;

And when I feel, fair creature of an hour,

That I shall never look upon thee more,

Never have relish in the faery power

Of unreflecting love;—then on the shore

Of the wide world I stand alone, and think

Till love and fame to nothingness do sink.

КОГДА МНЕ СТРАШНО

Когда мне страшно, что в едином миге

Сгорит вся жизнь – и прахом отойду,

И книги не наполнятся, как риги

Богатой жатвой, собранной в страду;

Когда я в звездных дебрях мирозданья

Пытаю письмена пространств иных

И чувствую, что отлетит дыханье,

А я не удержу и тени их;

Когда я вижу, баловень минутный,

Что, может быть, до смерти не смогу

Насытиться любовью безрассудной, —

Тогда – один – стою на берегу

Большого мира, от всего отринут,

Пока и слава и любовь не сгинут.

* * *

Why did I laugh tonight? No voice will tell.

No God, no Demon of severe response,

Deigns to reply from Heaven or from Hell.

Then to my human heart I turn at once.

Heart! Thou and I are here sad and alone;

I say, why did I laugh! 0 mortal pain!

О Darkness! Darkness! ever must I moan,

To question Heaven and Hell and Heart in vain.

Why did I laugh? I know this Being's lease,

My fancy to its utmost blisses spreads;

Yet would I on this very midnight cease,

And the world's gaudy ensigns see in shreds;

Verse, Fame, and Beauty are intense indeed,

But Death intenser – Death is Life's high meed.

* * *

Чему смеялся я сейчас во сне?

Ни знаменьем небес, ни адской речью

Никто в тиши не отозвался мне…

Тогда спросил я сердце человечье:

Ты, бьющееся, мой вопрос услышь, —

Чему смеялся я? В ответ – ни звука.

Тьма, тьма кругом. И бесконечна мука.

Молчат и бог и ад. И ты молчишь.

Чему смеялся я? Познал ли ночью

Своей короткой жизни благодать?

Но я давно готов ее отдать.

Пусть яркий флаг изорван будет в клочья.

Сильны любовь и слава смертных дней,

И красота сильна. Но смерть сильней.

ODE ТО A NIGHTINGALE

My heart aches, and a drowsy numbness pains

My sense, as though of hemlock I had drunk,

Or emptied some dull opiate to the drains

One minute past, and Lethe-wards had sunk:

'Tis not through envy of thy happy lot,

But being too happy in thy happiness,-

That thou, light-winged Dryad of the trees,

In some melodious plot

Of beech en green, and shadows numberless,

Singest of summer in full-throated ease.

О for a draught of vintage, that hath been

Cooled a long age in the deep-delved earth,

Tasting of Flora and the country green,

Dance, and Provencal song, and sun-burnt mirth!

О for a beaker full of the warm South,

Full of the true, the blushful Hippocrene,

With beaded bubbles winking at the brim,

And purple-stained mouth;

That I might drink, and leave the world unseen,

And with thee fade away into the forest dim:

Fade far away, dissolve, and quite forget

What thou among the leaves hast never known,

The weariness, the fever, and the fret

Here, where men sit and hear each other groan;

Where palsy shakes a few, sad, last gray hairs,

Where youth grows pale, and spectre-thin, and dies;

Where but to think is to be full of sorrow

And leaden-eyed despairs;

Where beauty cannot keep her lustrous eyes,

Or new love pine at them beyond tomorrow.

Away! away! for I will fly to thee,

Not charioted by Bacchus and his pards,

But on the viewless wings of Poesy,

Though the dull brain perplexes and retards:

Already with thee! tender is the night,

And haply the Queen-Moon is on her throne,