Исторiя Россiи 862—1917 - [64]

Нѣсколько позже, но всё ещё не достигши полныхъ шести лѣтъ, онъ даётъ аудіенцію литовскимъ посламъ, обращается къ нимъ съ обычнымъ въ этихъ случаяхъ вопросомъ: «Братъ нашъ Жигимонтъ [Сигизмундъ] король по здорову ль?», потомъ зовётъ ихъ къ рукѣ (1536, 13 авг.); полгода спустя тѣмъ же посламъ онъ цѣлуетъ крестъ, т. е. даётъ торжественную клятву въ соблюденіи договора (1537, 18 февр.). Литовскихъ пословъ смѣняетъ посолъ крымскій — Иванъ и здѣсь дѣйствуетъ какъ государь. Потомъ пойдутъ пріёмы пословъ ногайскихъ, астраханскихъ, волошскихъ, снова литовскихъ.

Пріѣдетъ ли въ Москву изъ Новгорода архіепископъ Макарій, онъ за своё почти трёхнедѣльное пребываніе тамъ станетъ черезъ день являться къ ребёнку-государю, печалуясь за опальныхъ (1535); будутъ ли возводить игумена Іоасафа въ митрополиты, восьмилѣтній мальчикъ приметъ участіе въ церемоніи, вручитъ новопосвящённому посохъ, а потомъ будетъ ждать его пріѣзда къ себѣ для полученія отъ него благословенія (1539, 6 и 9 февр.). Ивану то и дѣло приходится чувствовать и держать себя государемъ: на церемоніи встрѣчи чудотворныхъ иконъ, перенесённыхъ изъ города Ржева (1540, 3 февр.); на засѣданіи боярской думы, при рѣшеніи вопроса, оставаться ли ему, ввиду приближенія татаръ, въ Москвѣ или укрыться въ болѣе безопасномъ мѣстѣ (1541, іюль).

Распри и ссоры боярскихъ фамилій за власть неизбѣжно втянули въ борьбу и Ивана. При всёмъ его малолѣтствѣ, онъ являлся для спорящихъ единственной твёрдой точкой опоры; можно сказать, бояре сами предупредили его совершеннолѣтіе. Ивану всего 8 лѣтъ, а бояринъ Бѣльскій «совѣтуетъ» ему пожаловать боярствомъ князя Голицына, въ противность желанію Шуйскихъ (1538, осенью); два года спустя тотъ же Бѣльскій, успѣвшій за это время попасть въ ссылку, снова появился во дворцѣ (1540, іюль). За него ходатайствовалъ митр. Іоасафъ, но судьбу стараго заслуженнаго боярина рѣшилъ 10-лѣтній мальчикъ. Удивляться ли, что впослѣдствіи, возмужавъ, правительственныя дѣйствія того времени Иванъ припишетъ своей иниціативѣ: «Войдя въ возрастъ», — вспоминалъ онъ, — «я не восхотѣлъ подъ рабскою властью быть, отослалъ отъ себя князя Ивана Васильевича Шуйскаго и велѣлъ быть у себя князю Ивану Ѳёдоровичу Бѣльскому».

А между тѣмъ государь въ Грановитой палатѣ, въ Успенскомъ соборѣ, вообще въ офиціальныя минуты жизни, онъ далеко не чувствуетъ себя на положеніи такового въ обыденной обстановкѣ. Тамъ — онъ предметъ всеобщаго почитанія, центръ для всѣхъ, всегда первое лицо; въ своей же дѣтской, наоборотъ, онъ ещё такой маленькій, безсильный и безпомощный!… Здѣсь старшіе обращаются съ нимъ небрежно, совсѣмъ не хотятъ считаться съ его желаніями. Любимую мамку, по смерти матери, отняли у него силой; стоило ему сдружиться съ Ѳёдоромъ Воронцовымъ, и бояре, опасаясь найти въ нёмъ соперника, не задумались на глазахъ вел. князя наброситься на новаго любимца и едва его не убили (1543, 9 сент.). Однажды ночью 11-лѣтній мальчикъ былъ страшно перепуганъ — бояре ворвались въ его комнаты, гонясь за бояриномъ Бѣльскимъ и митр. Іоасафомъ (1542, 3 янв.).

Иванъ росъ въ забросѣ, предоставленный самому себѣ, не всегда заботливо накормленный или хорошо одѣтый. Мальчикъ видѣлъ вокругъ себя, какъ безцеремонно расхищали отцовское добро. Легко представить себѣ чувство маленькаго Ивана, привыкшаго видѣть въ себѣ государя, — чувство одновременно и оскорбленія, и безсильной злобы при видѣ того, какъ ничтожный Тучковъ пихалъ ногами вещи его покойной матери, а кн. Иванъ Шуйскій опирался, сидя на лавкѣ, локтемъ на постель его отца, вел. князя Василія, и клалъ на неё ногу, наблюдая въ комнатѣ за игрою двухъ братьевъ, Ивана и Юрія. «Ребёнокъ видѣлъ передъ собою враговъ, похитителей его правъ, но бороться съ ними на дѣлѣ не могъ; вся борьба должна была сосредоточиться у него въ головѣ и въ сердцѣ — самая тяжёлая, самая страшная, разрушительная для человѣка борьба, особенно въ томъ возрастѣ!» (Соловьёвъ).

Послѣдовательно ребёнокъ, мальчикъ, подростокъ, Иванъ видѣлъ вокругъ себя одно насиліе, жестокость и безсердечіе; ничего облагороживающаго, возвышающаго и достойнаго примѣра; пролитая кровь никого не смущала; чужая боль никого не тревожила. Неудивительно, если онъ самъ сталъ такимъ же жестокимъ, безсердечнымъ, такимъ же насильникомъ, равнодушнымъ къ чужимъ слезамъ. Уже 12-ти лѣтъ онъ находилъ наслажденіе бросать съ высокаго терема животныхъ и смотрѣть, какъ они разбивались при паденіи; на 15-мъ году онъ скакалъ со сверстниками по улицамъ, топталъ людей, билъ и грабилъ попадавшихся навстрѣчу мужчинъ и женщинъ. Звѣрь уже тогда сидѣлъ въ нёмъ.

И звѣрь не замедлилъ проявиться наружу. Три-четыре мѣсяца спустя послѣ случая съ Воронцовымъ, 13-лѣтній мальчикъ неожиданно для всѣхъ показалъ себя на дѣлѣ государемъ и самовластнымъ повелителемъ, приказавъ схватить первосовѣтника боярскаго, кн. Андрея Шуйскаго, и отдать его псарямъ, — тѣ, волоча его въ тюрьму, прикончили по дорогѣ (1543, 29 дек.). «Съ тѣхъ поръ», — говоритъ лѣтопись, — «начали бояре отъ государя страхъ имѣть и послушаніе». И страхъ ихъ былъ основателенъ: опалы идутъ теперь за опалой. Сосланъ князь Кубенскій (1544, 16 дек.), отрѣзанъ языкъ Бутурлину (1545, 3 сент.); едва успѣлъ Иванъ вернуть изъ ссылки кн. Кубенскаго, какъ снова наложилъ на него опалу, на этотъ разъ вмѣстѣ съ другими князьями: съ Шуйскимъ, Палецкимъ и Горбатымъ; не удержался и любимецъ, Ѳёдоръ Воронцовъ (1545, 5 окт.); черезъ 2 мѣсяца, однако, всѣхъ ихъ вернули ко двору (1545, декабрь). Иванъ скоръ и на гнѣвъ, и на милость; онъ дѣйствуетъ подъ первымъ впечатлѣніемъ; анализъ, вопросъ — хорошо это или дурно — приходитъ уже потомъ, и такимъ по существу останется Грозный на всю жизнь.