История Роланда - [32]

Этого Валик уже не мог вынести! В неистовстве он вскакивал, опрокидывая стулья и обрушивая кашпо, и ревел первобытным голосом: ненавижу! ненавижу! проклинаю мерзкую Аббу! И падал без чувств.

Поднимался переполох. Валика укладывали на перины, брызгали розмарином, звонили фельдшеру, поили порошками и давали нюхать соль. Наконец вызывали извозчика и отправляли домой. Мадам качали головами вслед: какой выброс негативной энергии! Творческая личность, что поделаешь.

Мы бережно снимали Валика с извозчика, вели в дом. Чистили ему зубы, причёсывали и укладывали спать. Завтра снова нужно было идти батрачить.

4E. Истории безоблачного детства. О холоде

Когда начинало холодать, перед сном к нам с братиками поднималась мама и укутывала в одеяла и пледы. Она настаивала, чтобы мы спали в пижамах, хотя нам это казалось слабостью, недостойной сильных духом и закалённых телом. Подождав, пока она спустится по лестнице, мы сбрасывали с себя всё, распахивали форточку и засыпали в суровой прохладе. А однажды мама зачем-то вернулась и, застав нас мужественно голыми, очень удивилась.

— Неужели вы не слышали сказку о холоде? Слушайте: жил-был один человек, в чине старшины, и превыше всего в жизни он ставил холод. И летом и зимой обливался он холодной водой, суп ел исключительно из холодильника, кальсоны не признавал, спал голышом на балконе и почитал закалку за главную человеческую добродетель. Всех превзошёл закалённостью старшина: и отважных сержантов, и лихих лейтенантов, и крепких майоров, те только диву давались и разводили руками в восхищении, куда, дескать, нам до него! Нелегко приходилось старшине, каждый зимний день был для него мучительным испытанием, но он не сдавался: со скрежетом зубовным распахивал дверь в метель и пил ледяной кефир лицом к ветру, а потом забирался в сугроб и со стонами растирался мокрым полотенцем. И вот как-то раз вернулся он домой со службы такой продрогший, голодный и усталый, что от жалости к себе у него аж слёзы навернулись. И вот сидит он, и видит вдруг под стулом носки — старенькие чёрные носки, с латкой на пятке — и дай, думает старшина, надену я эти носочки, большой беды не сделается, ах, какие носочки. Натянул он носки, да так в них и заснул. И с того дня ослаб и покатился по наклонной: сначала кровать с балкона в комнату перетащил, потом стал в трусах спать, потом в рубашке, потом под шинелью. Но всё холодно казалось несчастному старшине! Накрывался он и одеялами, и перинами, и шубами, и электрогрелками, и ковры на себя громоздил, и матрасы, и полиэтиленовую плёнку для парников, и линолеум, а под конец выскочил и побежал к шахтёрам: спустите меня, братцы, в самую глубокую шахту! Хочу, чтоб земля была вкруг меня и чтоб грела! Удивились шахтёры, но перечить не стали: привязали его верёвкой и спустили на самый глубокий подземный уровень. А старшина, как дна достиг, верёвку перерезал и стал рыть, рыть как крот, вниз да вниз, и зарылся, и никто его с тех пор не видел. Говорят, что дорыл он до самой магмы и в ад провалился, но и там ему холодно, и раз в год слышны в той шахте протяжные стоны… Вот так-то, детки.

Два раза объяснять нам было не нужно! Мы поспешно натянули пижамы, укрылись одеялами и пледами и больше никогда не спали в холоде.

4F. Истории безоблачного детства. О музыке

Когда мы были маленькими, папа делал всё, чтобы вырастить нас развитыми и культурными. Он читал нам книжки, рассказывал сказки, водил в кино, в цирк, и купил огромную лакированную радиолу. И мы охотно развивались! А радиола сразу стала нашей любимицей — из-за глянцевых клавиш. Но папе этого всего казалось недостаточно. Хмурый и озабоченный, он сетовал, что большую брешь в культурной жизни пробивает отсутствие в городе филармонии. И с досадой отодвигал чашку с чаем. Но папа не был пустым мечтателем или вечно недовольным нытиком, он был человеком действия.

Вскоре он договорился с директором школы об аренде актового зала по выходным. И мы начали устраивать филармонические концерты! Мы привозили на тележке радиолу, большие колонки, печенье и пряники. Расставляли стулья и рассаживались. Папа выступал в роли дирижёра: строгий чёрный свитер, всклокоченные волосы и учительская указка. Он стоял на эстраде, глядя вниз. Когда возникала музыка, он поднимал лицо, сосредотачивал брови и принимался чертить в воздухе указкой, то плавно, то резко и отрывисто, стараясь попадать в такт. Время от времени он поглядывал на нас, и это значило, что он пишет слова, и надо угадывать. «Брукнер — великий композитор», — читали мы. Но Брукнер и Малер были нам скучны. Больше всего мы любили Шостаковича. Мы ждали, пока папа поставит Пятую симфонию, и тогда бросали стулья, начинали скакать и бегать по залу. Это не запрещалось, наоборот — папа поощрял хореографию. Нам нравилось забираться на эстраду и прыгать оттуда в руки братьев, на манер панков. Папа улыбался и тоже пританцовывал. Паркет поскрипывал. Когда пластинка кончалась, мы, тяжело сопя, шли в буфет, ели булочки с повидлом и слушали папины рассуждения о пользе музыки. Мама, торопливо семеня, вносила кастрюлю с борщом, полную, тяжёлую, горячую. Папа вскакивал, подхватывал — не обожгись, матушка! Что ж ты раньше не пришла? Первое отделение такое славное было! Ну, хоть ко второму поспела. Давайте, детки, берите ложки! Кушайте скорее и пойдём. Второе отделение начинается! И мы глотали, торопились, боялись опоздать.