Утопающие в зелени домики. На крылечках молодые мамы с ребятишками на руках. Возможно, мои бывшие пионерки. Мог ли я их узнать? Ведь прошло с той поры пятнадцать лет. И они оглядывали меня, как незнакомого им человека. Однако главная улица выглядела такой же, как я ее запомнил. На том же месте — клуб, парикмахерская, местечковый Совет, рынок. Здесь, возле почты, на следующий день после нашей первой встречи меня ждала Ехевед. А я не пришел из-за Пини. По этой стороне улицы она прохаживалась мимо клуба со своими подругами, когда я репетировал, потом выходил к ней. На этом углу она и я, незаметно отстав от компании, сворачивали. Здесь, на склоне, я впервые увидел се… В голубом сарафане с белыми крапинками… Как хороша была она! Блестящие золотистые волосы тяжелой волной падали на тонкие плечи…
На каждом шагу мне что-либо напоминало о Ехевед, и сердце учащенно «билось.
Я прошел мимо пожарной каланчи, где мы укрылись от ливня, побывал у реки, на зеленом лугу и в березовой роще — во всех местах, где мы встречались, и, наконец, очутился на тихой улице, где жили ее родители.
Вокруг никого не было. Несколько раз я прошел мимо осевшего деревянного домика. И дом, и крылечко, казалось, стали меньше, зато клены разрослись, тесно сомкнув вверху свои пышные кроны.
На входной, давно не крашенной двери висел замок. Поддавшись непреодолимому желанию, я поднялся па крылечко, притронулся к перилам, которых когда-то касались руки Ехевед. И сел на выступ каменной кладки, где обычно сидел. Вот здесь — я, а вот здесь — она. Казалось, я снова слышу, как в последнюю нашу встречу, прижавшись ко мне, счастливая, улыбающаяся, Ехевед шепчет: „Как бы я хотела, чтобы мы всегда были вместе…“ „Вместе“… А я даже не знаю, где она сейчас, в эту минуту. Что делает? Как выглядит? Как ей живется? Девять лет ничего о ней не знаю. Вспоминает ли хоть иногда это крылечко? Помнит ли хоть что-либо связанное с тем летом?
…Поблизости раздались чьи-то шаги. Я поднялся, хотел уйти, но поздно? На крылечко поднялась еще стройная, несмотря на преклонный возраст, женщина с хозяйственной сумкой в руке.
— Вы к реб Ицхоку? — спросила она, внимательно меня оглядывая. — Сегодня день поминовения его дедушки, пусть ему земля будет пухом, реб Ицхок еще в синагоге, но скоро придет.
— Нет, нет, я только на минутку присел отдохнуть, — растерянно ответил я, узнав в этой приветливой женщине со следами былой красоты мать Ехевед.
— Почему же на крылечке, зайдите в дом, — радушно пригласила она, снимая с двери незамкнутый замочек. — Вы, я вижу, не из местных. Пожалуйста, заходите!
По правде говоря, я не имел особого желания сейчас встретиться с ребом Ицхоком, который в свое время приложил немало усилий, чтобы оградить от меня Ехевед и умышленно проводил ее в Минск, к самому ленинградскому поезду. Мне не хотелось, чтобы он и сейчас меня здесь застал. А как меня тянуло в этот дом, где прошли детство и юность Ехевед… И, кроме того, мне очень хотелось хоть что-либо узнать о ней.
Хозяйка провела меня через чистенькую прихожую в светлую просторную комнату.
Над круглым, покрытым белой скатертью столом висела большая лампа-молния. У одной стены стоял резной старомодный буфет, у другой — старенькое, с потрескавшимся лаком фортепьяно, на котором когда-то играла Ехевед. Ее гостеприимная мама пригласила меня сесть и стала добродушно расспрашивать, откуда я приехал, долго ли пробуду и какие дела привели меня в это забытое богом местечко на самой границе.
Я ответил, что задержусь всего несколько часов, много лет назад я здесь чудесно провел лето, — и спросил, знает ли она что-нибудь о Пине Швалбе, Берле Барбароше, Хоме Шалите и других моих знакомых тех давних дней.
Несмотря на мои протесты, хозяйка принесла мне большую чашку компота и, сев напротив, стала обстоятельно и с удовольствием делиться со мной местечковыми новостями. Пиня Швалб учился в Москве и вот уже несколько лет — председатель Дубровенского горсовета. Недавно приезжал на похороны своей матери. Его старшая сестра — директор Койдоновской трикотажной фабрики, младшая — хетагуровка, уехала на Дальний Восток, работает в Комсомольске и вышла там замуж за чуваша — командира Красной Армии. В их доме сейчас живет еврейская семья, бежавшая из Германии; им чудом удалось спастись… Хозяйка приложила к губам уголок платка и подняла глаза, в которых стояли слезы. Видно, во всех подробностях знала, каково пришлось там, в Германии, этим беженцам.
Справившись с волнением, она продолжала свой рассказ. Берл Барбарош — старший агроном района, женился на красивой белорусской девушке, учительнице. Хома Шалит, летчик, говорят, он сражался в Испании, был ранен, теперь учится в военной академии. Янку Мокаенка, это который был в районе начальником над комсомолом, его в тридцатом году кулаки убили. Подкараулили ночью, беднягу, и из обреза… Ну, а Ошер-возчик, Симха Рыжий и еще много других семей, те теперь в колхозе. И кто бы мог подумать: колхозным председателем стал Ошер. В большом ходит почете, А молодежь разъезжается. Всех тянет в большие города. Потом забирают к себе родителей. Старушка, которая жила рядом с клубом (она говорила о мое» хозяйке), переехала в Харьков к сыновьям. Они на тракторном заводе работают. В ее домике поселилась другая семья, тоже беженцы из Германии.
