История Марго - [27]

Снаружи по балкону барабанил дождь. Я представила, как они с мадам Лапьер сидят у себя дома на кожаном диване, как ее стопы лежат на его коленях. Они тоже слушают шум дождя, приятный перестук капель.

Я подняла виолончель и с грохотом ударила ее об пол. Низ треснул, и шпиль вдавился в корпус. На миг у меня в груди разлилось удовлетворение. Вот и все. Я позвоню ему, напишу ему и в самых резких выражениях расскажу, каково нам пришлось. Он что, думал, у него получится притвориться, будто нас не существует?

Правда, уже скоро я почувствовала себя ужасно. Я собрала щепки, понимая, что починить виолончель втайне от Анук невозможно.

Будто в оцепенении, я поднялась к себе и легла на кровать. Я долго плакала, подтянув колени к подбородку и впиваясь зубами в ткань джинсов. Потом закрыла глаза, мечтая исчезнуть хоть на секунду. Сила этого желания всегда меня успокаивала. Я так и лежала под открытым окном, пока дождь не кончился. В комнату ворвался холодный ветер.

Через окно мне было слышно, как на улице ссорится какая-то пара. Женщина ходила туда-сюда, и ее каблуки стучали по тротуару. Я разобрала несколько слов, и мне на мгновение приоткрылся чужой мир. “Ты забыл купить молоко. Ты никогда не приходишь вовремя. Конечно, я тебя люблю”.

– Конечно же, ты желанный ребенок, – сказал он в тот день, когда я плакала в машине после нашего путешествия в Нормандию на выходные. Мне не хотелось возвращаться домой, к Анук, без него. Перед этим я высказала ему, что я для него нежеланный ребенок, что он не признал меня, когда я родилась.

– Ты желанный ребенок, ma chérie, – повторил он.

Я слушала, как ругается пара на улице, и меня согревала глупая надежда. Облегчение было настолько сильным, что опьяняло, как текущий по жилам алкоголь. Это все пройдет.

9

Недели шли, сентябрь сменился октябрем, и все вокруг теперь было усыпано листьями, превратившимися из зеленых в золотые и ржавые. По утрам стоял густой туман. Мы продолжали жить в прежней неопределенности и с прежними надеждами. У нас были экзамены почти каждую неделю, эссе по философии и огромные devoirs[17] по математике, которые мы с Жюльет делали до полуночи. Перед тем как лечь, мы часто сверяли решения по телефону. Мы ложились в двенадцать, вставали в шесть, и все начиналось заново.

В отличие от других матерей, Анук редко переживала из-за моих оценок и редко интересовалась моими домашними заданиями. Она считала, что школьная система – варварство и подавление творческого начала. “Ты слишком серьезна”, – часто повторяла она. Может, она и была права, но ничего другого я не знала и поэтому защищала школу. В любом случае для меня было важно папино одобрение, а ему бы хотелось, чтобы я хорошо сдала выпускные экзамены.

Однажды утром Анук сказала, что к ней обратился Давид Перрен. Тот самый журналист, который писал о Фабрисе Лукини.

– Наверное, он знаменит, – сказала я ровным голосом.

– Он хочет взять у меня интервью. Только представь. Видимо, это из-за истории с твоим отцом.

Я догадывалась о ее внутренней борьбе. После разоблачения она неоднократно отказывалась давать интервью, считая, что их жизнь должна оставаться их личным делом. Мы обе помалкивали и меняли тему, если друзья проявляли слишком большое любопытство. Вдруг он начнет задавать личные вопросы по поводу отношений с папой? Она не была готова предать его после двадцатилетнего молчания.

Но отказаться от выгодного для ее карьеры интервью с Давидом Перреном она не могла, и я уже знала, что она согласится, прежде чем она произнесла это вслух.

Я планировала провести этот вечер у Жюльет. Я боялась оставаться в одной комнате с Давидом и Анук – вдруг она почувствует, что мы знакомы? Но в день интервью, утром, когда я уже собиралась выходить, Анук потребовала, чтобы после уроков я сразу шла домой. Она хотела, чтобы я приняла участие в разговоре.

– Я не люблю интервью, – напомнила я.

– Нам нужно продемонстрировать близость, – сказала она, – тесную связь матери и дочери.

– Но у меня горы заданий, и Жюльет ждет.

– Ты ведешь себя как избалованный ребенок. Я прошу всего об одном одолжении.

Она повернулась ко мне спиной. Было заметно, что ее беспокоит перспектива остаться наедине с журналистом, которым она восхищается. Ей было несвойственно просить у меня помощи, но пресса очень интересовалась нами в последние недели, и я понимала, что для нее это нелегко.

Анук говорила и говорила о Давиде, о том, какое влияние имеют его очерки, как он умеет преподнести личную историю и добавить в портрет деталей. Он никогда не гонится за сенсациями. Он – человек принципа; его карьера начиналась на задворках “Радио Франс”. Она питала симпатию к тем, кто достиг успеха своим трудом.

Она наспех навела порядок в гостиной, и ее действия выдавали человека, который редко прибирается по собственному желанию. Она собрала ворох одежды с дивана и отнесла в свою комнату. Поставила чашки и стаканы в раковину и вытерла губкой пыль с журнального столика.

– Ты придешь на интервью, – сказала она, ставя на этом точку.

Весь день, пока одни уроки сменялись другими, я с ужасом думала о встрече с Давидом и о том, какие вопросы он может задать. Я не была опытной актрисой, как моя мать, и не обладала талантом демонстрировать свои чувства, оказываясь в центре внимания. Молчание давалось мне лучше.