История ислама. Том 3, 4. С основания до новейших времен - [21]

Как ни были обширны завоевания Махмуда, но далеко и половины той части Индии, которую попирали копыта его коней, не было суждено быть прочно включенной в государство Газневидов. Ввиду раздробления тогдашней Индии на большое число маленьких государств, союз которых в дни общей опасности бывал обыкновенно и запоздалым и бессильным, какой-нибудь отважный предводитель войска, если бы судьба дала ему на то время, мог безнаказанно во главе своих отрядов посетить одну вслед за другой все эти индусские провинции. Но фактически и прочно приобрести больше, чем близлежащие пограничные местечки, и вместе с тем пропитать их религией и обычаями ислама, не удалось бы даже и подобному энергичному и воинственному предводителю. Вот почему при преемниках Махмуда власть султанов простирается на восток и юг не очень далеко за Пенджаб[48]; правда, с той поры эта обширная и богатая страна оставалась всегда верной магометанству и служила исламу точкой опоры, из которой, медленно двигаясь вперед, он постепенно мог подчинить себе, хотя бы на короткое время, большую часть Передней Азии. Поэтому неудивительно, что султан Махмуд восхваляется всеми мусульманскими историками как герой ислама и считается ими образцом во всех отношениях мудрого и справедливого государя. Мнение народа об этом вопросе сказалось в известной легенде более поздних времен[49], в которой передается, будто бы визирь султана пожелал как-нибудь укротить не имеющую границ воинственность своего государя. Для того чтобы преподнести великим господам неприятную им истину, на Востоке обращаются обыкновенно к притчам, сказкам. Вот однажды вечером визирь в присутствии всего двора рассказал о том, как он, отдыхая в дневную жару в тени заброшенного дома, в котором свили себе гнезда филины, подслушал их разговор, — а по милости Аллаха он понимает птичий язык. Тут рассказчик, внезапно смущенный, останавливается. Махмуд, у которого уже задето любопытство, настаивает на продолжении рассказа, наконец, приказывает окончить его, согласно с истиной, и сообщить то, что говорили филины. «Это были два старика, — приступает наконец визирь к прерванному рассказу. — У одного из них был сын, у другого — дочь, и именно об их браке шла речь. Отец невесты требовал, чтобы дочь получила в свадебный подарок пять опустошенных деревень. «Пять? — посмеялся в ответ второй филин. — Я могу подарить ей не пять, а целых пятьсот деревень. До тех пор, пока Аллах сохранит жизнь султану, никогда не будет недостатка в опустошенных деревнях». Насколько горькое слово это должно заключать в себе правды, видно из сообщений тех же самых историков, которые так восхищаются Махмудом: ценность сокровищ, похищенных из храма в Сомнате, показывается ими в два миллиона золотых динариев, а при взятии одного этого города были будто бы умерщвлены 50 тысяч индусов; весьма возможно, даже вероятно, что цифры эти сильно преувеличены, но даже четвертая доля была бы просто ужасна. Не подлежит, однако, ни малейшему сомнению, что тысячи и тысячи жизней мирных обывателей пали жертвой тупого фанатизма Махмуда и дикой жестокости его турецких и афганских отрядов. Даже там, где меч султана положил предел кровавым неурядицам, продолжавшимся десятки лет в Хорасане, в Персии короткий промежуток спокойствия и порядка был куплен достаточно высокой ценой. Шло ли дело об индийских язычниках или о шиитах и вольнодумцах, ревностный суннит, султан одинаково не знал ни для кого пощады. Неустанное преследование апостолов измаилитской пропаганды, которая появилась везде в Персии во второй половине III столетия, может быть рассмотрено как защитительная мера против этой пропаганды. Султан назначил своего верховного инквизитора, конечно прославившегося в качестве светила веры, богослова, для выслеживания этих еретиков. Мы ведь только что видели, что уже в царствование Махмуда имелись в Индии «карматы», точно так же достоверно и то, что незадолго до конца правления Саманидов не менее далекая Трансоксания была уже пропитана измаилитскими элементами[50]. Честолюбию фатимидских халифов в Египте, которые именно теперь и достигли вершины своей власти, только что совершенное Буидами раздробление Персии придало до того крылья, что самые дерзкие надежды стали им казаться исполнимыми: в 403 (1012/13) г. был схвачен в Герате человек из Тагерта (самой глуби Западной Африки), который выдавал себя за посла Фатимида Хакима к Махмуду, но вернее всего был просто шпионом; его казнили, как еретика. Великим несчастьем для только что приобретенной свободы духовной жизни в Персии было гонение, воздвигнутое как на умеренный шиизм, допускавшийся Саманидами, поощрявшийся Бундами, так и на еще более невинные воззрения мутазилитов. Когда Махмуд в 420 (1029) г. осадил Рей, он велел распять множество шиитских товарищей[51] Меджа ад-Даулы и изгнал мутазилитов в Хорасан, сочинения по философии, по мутазилитскому богословию и астрологии велел сжечь, а другого рода книги увез на ста верблюдах с собой. Вечным обвинением, которое царедворцы Махмуда возводили друг на друга перед ним, было обвинение в шиизме. Благодаря тому же приему и знаменитому поэту Фирдоуси пришлось претерпеть массу неприятностей, несмотря на то что славолюбивый султан весьма дорожил пребыванием у него такого выдающегося человека. Также и то обстоятельство, что Махмуд в более поздние года своего царствования снова ввел вместо персидского языка арабский в административные сферы, не могло не отразиться дурно на вновь начавшемся было развитии в Персии. Конечно, даровитый персидский народ в только что истекшие полтора века, со времени вступления в правление Тахиридов, слишком узнал себе цену, чтобы теперь было бы возможно, как прежде, язык его, снова поднявшийся на степень литературного, вовсе отстранить от употребления в поэзии и науке. Но все же столь радостно зазеленевший росток до того заглох теперь, что впоследствии, когда при Сефевидах наступила окончательная победа шиизма, довольно много ветвей науки оказались заглохшими и после того уж никогда больше не оживали в Персии. Причиной тому были, конечно, ужасные времена сельджуков и монголов.