История и старина: мировосприятие, социальная практика, мотивация действующих лиц - [94]

Это восприятие, по всей видимости, отражалось и на повседневной социальной практике, побежденные считаются «виноватыми[789]» (перед Богом). Так, к примеру, в былине о Чуриле и князе, о Василии Буслаеве и т. д., желая показать покорность противников героя, в эпосе говорится, что «головы у них кушаками повиваны»; а Микулушка Селянинович едет вместе с Вольгой за получкою, зная, что мужики: «Кто стоя стоял — тот сидя сидит, кто сидя сидел — тот лежа лежит». Васька Буслаев побеждает своего крестного, выбив ему глаза ударом дубины по церковному колоколу, надетому на его голову, и принуждает тем самым Новгородцев платить ему дань.

Напротив, освобождение, выздоровление увечного человека рассматривается как победа в «ордалии», показывающей правоту героя, своеобразный знак свыше, ставящий личность в более высокое социальное положение. Так, в частности, Илья Муромец, едва встав на ноги, получает стойкий эпитет «старой».

Случаи подобного восприятия нанесения увечья есть и в летописных источниках: приблизительно таким способом Князья Давыд и Святополк попытались лишить владений Василька Теребовльского (он был ослеплен[790] по разрешению веча[791]конюхами и овчухом князей), утверждая свое старшинство. По всей видимости, исполнение казни конюхами и овчухом случайностью не является, поскольку они являлись первыми кандидатами на роль искупительной жертвы в дальнейшем. В былине «о Дунае» иногда встречается типическое место, показывающее их истинную роль и значение в данном ритуале:

Вы ведите Дуная на широкий двор,

Вы возьмите с конюшна двора конюха,

Вы сведите его да во чисто поле,

Отрубите у него да буйну голову.[792]

В «исторических песнях», созданных, судя по всему, уже во времена Ивана Грозного, конюхами (ни в чем не виновными) могут без каких-либо сожалений заменить на эшафоте обреченного на казнь человека:[793]

Отвечает Микита Романович:

Малюта-палач сын Скурлатович!

Сказни ты любимого конюха моево,

Окровени саблю вострую,

Замарай в крове руки белыя свои,

С тем поди к царю пред очи….[794]

Иногда то же самое делает для Дуная в былине дочь «ляховитского короля», но обычно без объяснения причины. Казнь в данном случае имеет ритуальный характер, она нужна ради жертвы и человеческой крови, а не ради наказания. Процесс казни важнее, чем гибель преступника.

Конюх — заведомо виновен, он слуга — раб, неполноценный (увечный) в социальном плане человек, а потому является первым кандидатом на роль искупительной жертвы. Увечье в данном случае проявляется в отличиях от «обычных» людей (умении «общаться» с конем и т. д.). Отличие от «нормального» человека («уродство» в поведении) приводит к восприятию его как «не совсем человека», переходное звено, некоего посредника между животным, которого можно принести в жертву без греха, и «настоящим» человеком.

Вся его «вина», по всей вероятности, в том, что он является посредником, связующим звеном между (настоящим) человеком — хозяином коня, наездником, и конем, традиционно воспринимаемым как «вещее», священное животное. Он выражает «глас божий», но лишь в языческом понимании слова «Бог», при котором обожествлению на бытовом уровне могло подвергнуться все что угодно, от рощи и колодца до коня.

Особую, священную роль коня можно видеть по летописному сказанию о смерти Олега: «Конь, его же любиши и ездиши на нем, от того ти и умрети[795]», которое имеет весьма близкие аналогии в скандинавских сказаниях.[796]

Согласно свидетельствам современников, в славянском святилище на острове Рюген конь также выполнял магические функции, участвуя в ритуалах (на этом коне, по легенде, ездил бог Святовит).

В русском героическом эпосе к богатырскому коню также проявляется неоднозначное отношение — он достается герою по наследству от деда и прадеда, способен «опровещиться», предупреждая о несчастье и т. д.

3.2.7 Эпические представления о сакральной значимости одежды

Представления о сакральности пронизывают всю (эпическую) социальную практику, и значение одежды как основного средства идентификации занимает в ней одно из ключевых мест. Одежда должна соответствовать «норме», любая аномалия костюма воспринимается как аномалия внешнего вида (уродство и увечье). Одежда в эпосе предстает как часть человека. Негативным воздействием на нее можно нанести вред лицу, которому она принадлежит.

В наиболее открытой форме мистическое (сакральное) отношение к одежде проявляется в былине «Илья Муромец и Калин-царь», когда Илья Муромец произносит типичный заговор: Илья Муромец скидал с себя шубу соболиную (подарок царя Калина):

Обливал эту шубу зеленым вином,

Сам волочил по лужочку зеленому,

Он ко шубе приговаривал:

«Уливайся моя шуба зеленым вином.

Судит ли мне бог волочить собаку царя Калина,

Да по этому лужочку зеленому, а ему от моих рук плакати».

Когда в результате скандала Илья Муромец попадает в тюрьму, то подчеркивается, что «одежда на нем да живет сменная[797]».

Примерно так же и Иван-Гостиный Сын намеренно дает рвать коню дорогую шубу (которую должен был подарить князю Владимиру), чтобы затем, после победы в споре, получить от князя три шубы (либо другое имущество). Ставр-боярин (после освобождения) «снимает с себя платье черное», в то же время князь Владимир (в безвыходном положении) «надевал платье черное, черное платье печальное, походил ко божьей церкви богу молиться».