История философии. Средние века - [148]

Возможно, сославшись на теологию, можно будет проиллюстрировать суть дела. В самом неприятии Дунсом Скотом статуса науки за теологией отнюдь не подразумевается признание чувственного характера последней. По сути, он имел в виду две вещи. Во-первых, поскольку теология имеет дело с Богом в себе, то обращается к неизменным истинам в том смысле, что Бог не может быть ничем иным, кроме того, что Он есть. Но поскольку наш разум в связи с верой допускает предпосылки не как самоочевидные основы, то теология не является для нас наукой в строгом аристотелевском смысле. Во-вторых, поскольку теология обращается к истинам, которые зависят от божественной воли и свободного выбора, то есть к условным, зависящим от обстоятельств истинам, то вследствие этого понятие «наука» не может использоваться здесь в точном смысле. Однако, если под «наукой» мы подразумеваем ограниченный комплекс суждений, начало которых зиждется на определенных предпосылках, не касаясь при этом вопроса – являются ли первичные предпосылки самоочевидными истинными высказываниями или же истинами, открываемыми Богом и воспринимаемыми на веру, – теология может рассматриваться как наука. Тот факт, что Дунс Скот и Оккам описывают теологию скорее как практическую, нежели умозрительную науку, не вызывает разногласий. Сами они не внушают мысль, что богословские догматы являются истинными в строго прагматическом смысле. К тому же они особо подчеркивают значение откровения и теологии в отношении к ведущему к спасению действию человека. В то время как астрономия функционирует как чисто теоретическая дисциплина, постигая знание собственно ради самих знаний, Бог открывает истину в первую очередь не в целях сохранения передаваемой информации, но и для того, чтобы дать человеку возможность достигнуть своей высшей цели и предназначения.

Может показаться, что упоминание теологии здесь неуместно. На самом деле это, однако, не так. Теория откровения, изложенная в своем чистом виде, в наше время подвергается сомнению. Однако этот спорный момент можно преодолеть. Дело в том, что средневековые мыслители пользовались системой доказательств, основанной на определенных предпосылках, как теологических, так и философских. Очевидно, что философ не представлял себе, каким образом он мог руководствоваться только a priori логическими выводами из самоочевидных принципов. Например, Фома Аквинский вынужден был пользоваться эмпирическими предпосылками, такими, как, к примеру, «есть нечто, что движется», в своих доказательствах бытия Божия. Тем не менее, аристотелевский идеал науки оказал громадное влияние как на богословов, так и на философов, какую бы из его модификаций они ни вынуждены были применить на практике. Причем в мыслительном мире Оккама роль, исполняемая этим идеалом науки, более ограничена, чем у Авиценны. Хотя, с точки зрения Оккама, анализ причинных связей подразумевает особое внимание к эмпирическим исследованиям, однако в то же самое время он внимательно прислушивался к голосу разума и его доводам. Скорее всего, не стоило особенно рассчитывать на то, что в своих требованиях столь строгий логик отдаст предпочтение голосу сердца или эмоциям. Он так и не делал.

Наряду со склонностью к построению логических конструкций характерной чертой философов Средневековья был реализм как противоположный субъективному идеализму. Для Фомы Аквинского понятие, посредством которого нечто проясняется, само по себе не обязательно является чем-то известным. Однако никто не говорит о том, что Фома Аквинский отвергает саму возможность составить понятие об объекте, на который обращено наше внимание. Вот что он имеет в виду: когда наше внимание направлено на превосходящий мысль предмет, наше понятие о нем не является ограничивающим объектом нашего знания, но является тем, посредством чего мы познаем предмет сам по себе. Тем не менее, Дуранд (ум. в 1332 г.), оригинально мысливший доминиканский монах, избавлялся от когнитивных понятий или идей в качестве случайных форм и модификаций самого разума. То есть тем самым он избавлялся от промежуточных сущностей и представлял себе познание просто как мыслительную связь между умом и объектом. Правда, Пьер Ориоль (ум. в 1322 г.) утверждал, что объектом действия разума является мыслимое понятие. Но под мыслимым объектом он подразумевал просто знакомый или известный предмет (как обладающий «умным бытием», esse intentionale). Это была проблема, не объяснявшая субъективный идеализм, а скорее исключавшая традиционную теорию, «посредством чего» (medium quo) мы познаем и отождествляем понятие с объектом, когда последний рассматривался именно как объект познания. Что касается учения Оккама, в соответствии с которым Бог способен выработать у нас представление о звезде, не существующей в реальности, то здесь говорится о том, что Бог может сотворить при помощи своей абсолютной власти и силы, а вовсе не о том, что происходит обычным путем. Он не утверждал при этом, что все воспринимаемое нами является лишь нашими собственными идеями.

Поэтому, несмотря на то что кое-кто скептически воспринимал это как неудавшиеся метафизические потуги, в определенном отношении средневековые мыслители, несомненно, обладали благоразумием и здравомыслием, логически выверенным мышлением, а также уверенностью в том, что человеку в акте познания открывается реальный мир и он не остается ограниченным кругом собственных идей и понятий. Важно и то, что некоторыми студентами в средневековой философии упускается страстная увлеченность вопросами о смысле жизни и судьбе человека. Все это представляется сухой материей и чересчур академичным. Тем не менее, нужно помнить о том, что в Средние века люди настойчиво искали ответы на эти вопросы, причем не только в философии. Разумеется, у святого Августина «философия» все еще была спасительной мудростью. Но чем дальше философия отделялась от богословия, тем более бесплодной (в указанном смысле) она становилась. Конечно, это не было обусловлено самим разделением. Когда философия уединяется на своих собственных путях, то вполне естественно, что появляются мыслители, сосредотачивающие внимание на вопросах, ответы на которые до сих пор давались исключительно на богословском языке. Но в средневековом контексте, когда, вообще-то говоря, философы были также христианскими богословами, проведение границы между философией и теологией влекло за собой ограничение философии до пределов логических построений и критического анализа, и поэтому разрешение вопросов, касающихся смысла жизни, а также близких к ним, препоручалось вере. Отсюда сам стиль философской мысли Оккама несет в себе черты сходства с современным аналитическим направлением и имеет мало общего, скажем, с мыслью Ницше или Камю. Не приходится говорить и о том, что средневековые мыслители остро чувствовали некоторые разногласия. Фома Аквинский, который в целом был чрезвычайно сдержан в своей критике, резко отрицательно относился к монопсихизму Аверроэса. А Оккам, принимая близко к сердцу вопрос о францисканской нищете, с другой стороны, был глубоко вовлечен в проблематику вопроса о божественной свободе и всемогуществе. Однако никто не может, будучи в здравом уме, утверждать, что христианские богословы, такие, как Фома Аквинский, Дунс Скот и Уильям Оккам, ищут в философии ответы на вопросы, на которые, как они верили и полагали, следовало отвечать на основе откровения и теологии. Надо уметь понимать средневековую философию в ее собственном контексте, не надеясь, что она даст вам то, на что вовсе не претендует.