История философии. Средние века - [147]

Безусловно, средневековые мыслители не страдали шизофренией. То есть в одно и то же время они не могли внимательно и скрупулезно пользоваться логическим и концептуальным анализом и предаваться ничем не сдержанному полету фантазии. Похоже, что они использовали одни и те же логические и концептуальные средства при формировании философской теологии, а также при обсуждении функций универсальных терминов. Следовательно, все более или менее понятно в случае, когда позитивистски настроенные умы предпочитают оценивать средневековую философию как смесь тщательного анализа и туманной метафизики, а также и в другом случае, когда некоторые мыслители склонны усматривать в этом всеохватывающий рационализм, стремящийся достигнуть концептуального (отвлеченно-понятийного) превосходства над самим Богом. Гегель, пытавшийся раскрыть внутренний смысл Абсолюта, прибегая к его воссозданию посредством диалектического метода, считал самого себя продолжателем дела средневековых теологов, дела, в котором «вера стремится быть понятной». А по мнению некоторых современных теологов, в философии Средневековья явно прослеживается тенденция подменить греческий рационализм библейским мышлением.

Очевидно, что общее впечатление от комплексной направленности различных течений средневековой мысли широко открыто для критических нападок в силу слишком упрощенного понимания и придания чрезмерного значения тому или другому специфическому аспекту или фазе в ущерб всей совокупности мысли в целом. Правда, святой Ансельм говорил, что доказательство христианских догматов, таких, как догмат о Троице, осуществляется посредством «необходимых оснований»; однако он вовсе не был склонен подразумевать тут то, что потеряет веру в Троицу, если окажется не в состоянии найти для этого догмата философского обоснования. Суть дела в том, что в раннем Средневековье, когда еще не существовало строгого разграничения между философией и теологией, применительно к логике или диалектике, где только это было возможно, можно было обнаружить нечто вроде юношеского энтузиазма. Все это, в свою очередь, вело к развитию схоластических тенденций. Сам святой Ансельм был одним из тех, кто внес основополагающий вклад в это развитие. Когда же область философских рассуждений была сильно расширена и обогащена, как нам кажется, стало неизбежным и более явное различие между философией и теологией. Выявление этого различия привнесло с собой возможность более четкого распознавания отличий между истинами, доказуемых посредством философии и недоказуемых ею. И поскольку время в Средние века текло достаточно медленно, возникла выраженная тенденция, выражавшаяся в стремлении к численному увеличению истин, принадлежащих к сфере откровения и веры и потому не могущих быть доказанными посредством философии. Эта тенденция сопровождалась ответной реакцией, которая рассматривалась как вторжение рационализма и детерминизма греко-исламской философии, реакцией, отчетливо проявившейся у таких авторов, как Оккам, в начале XIV столетия и Жерсон уже в его конце. Даже если Гегель с определенной долей убедительности был способен внушить мысль, что некоторые средневековые мыслители предпринимали шаги в том же направлении, в котором он пытался идти сам, Оккам был явно не из их числа. Понятно, что в его представлении философия была способна понять в Боге весьма немного. Хоть он не отрицал, что теология воссоздавала сложное понятие, «присущее» Богу и только Ему одному, он все же настаивал, что непосредственным объектом наших знаний служит сплетение понятий, посредством которых «символизируется» Бог. Мысль философа, способная, если можно так выразиться, постичь Бога, проникнув внутрь божественной сущности посредством диалектического метода, была чуждой его рассудку.

Вместе с тем средневековые мыслители, несомненно, испытывали глубокое доверие к разуму, доверие, которое питали тайком и которым вдохновлялись как в своих схоластических штудиях, так и философии. Конечно, они расходились в представлениях по поводу того, какой разум может достичь совершенства. В любом случае одни из них признавали роль эмпирических гипотез в науке и понимали, что «соблюдение приличий» не столь необходимо для доказательства существенно важных гипотез. Что же касается идеи Оккама, касающейся условий логического доказательства, то благодаря ей он стал рассматривать как единственно возможные аргументы то, что его предшественники, скорее всего, принимали за наглядные доводы. Кроме этого, подчеркнутое отрицание им всех необходимых причинных связей между ограниченными вещами и его убеждение, в соответствии с которым мир не меньше чем его собственно бытие, зависит от свободной и всемогущей божественной воли, очевидно ограничивавшей область, в которой возможно наглядное доказательство. Ошибкой будет предполагать, что принимаемый средневековыми философами аристотелевский идеал наглядности мог быть осуществлен во всех рассматриваемых областях. Тем не менее, они не были людьми, для которых обращение «к доводам сердца», чувствам или назиданию являлось лишь исполнением долга перед завершением аргументации. Если кто– либо из них сильно ограничивал область доказуемого, то делалось это вовсе не ради того, чтобы открыть дорогу чистым эмоциям, или эстетическому восприятию действительности, или чему-нибудь еще в этом роде.