История философии. Средние века - [144]

Это как раз тот случай – как и предполагает д-р Генри в своей статье, – когда возникает искушение считать, что отдельные сущности, на которые обычно ссылаются, могут быть сокращены благодаря замене отглагольного существительного абстрактным именем существительным[351].

Возможно, что некоторые философы желали бы свести пространные рассуждения к простым суждениям или формулам. Однако последнее было бы неадекватно самому стилю мышления Фомы Аквинского. Ведь он уверен, что проводимые им различия – не просто различия между видами высказываний, но представляют собой онтологические составляющие в метафизической структуре вещей. Вместе с тем несомненно, что представление об этом предмете у Фомы Аквинского ошибочно, что он был введен в заблуждение самим языком. Это и есть та самая точка зрения, с которой как будто считается Оккам. Он вполне определенно утверждает, что понятия «сущность» и «существование» имеют своим предметом одну и ту же вещь, причем одна в некотором смысле существительное (nominaliter), а другая – в некоторой степени глагол (verbaliter). Но поскольку оба эти слова не обладают одними и теми же речевыми функциями, то не могут быть равнозначными или взаимозаменяемыми. Однако отсюда не следует, что надо торопиться с выводами по поводу того, что сущность и существование имеют различные формы бытия.

Иначе говоря, Оккам полагал, что в ряде случаев его предшественники были введены в заблуждение собственно самим языком и что их метафизика была в известной степени плодом лингвистического или логического недоразумения. Высказать такое, конечно, не значит противоречить д-ру Генри. Последний имеет в виду метод, заключающий в себе способ верных определений, причем Оккам отдавал предпочтение скорее обычному языку, чем специальному. Тем не менее, существует повод и для сомнения, – сам собой возникает вопрос: а удовлетворился бы Оккам такой трансформацией специального языка, когда отглагольное существительное меняется на абстрактное? Казалось бы, это принесло бы ему удовлетворение, если бы он не сумел понять теорию, которую пытался построить один из его предшественников, ибо при условии наличия подходящей постановки проблемы он мог бы сказать: «А, теперь я понимаю, что имеется вами в виду, и я с вами согласен». Однако я сильно подозреваю, что для того, чтобы удовлетворить Оккама, было бы необходимо трансформировать язык до такой степени, когда метафизическая теория преобразовалась бы в теорию логическую или, что более предпочтительно, разговор превратился бы в разговор о разговоре. Несомненно, Оккама нельзя охарактеризовывать как антиметафизика. Он не был им. Однако его мир был достаточно упрощен. Он избавлялся, от чего мог. Одним из способов ликвидации онтологических составляющих, индивидуальных форм и тому подобных вещей было истолкование обсуждаемых вопросов как лингвистических.

Очевидно, как у томистов, так и у скотистов был выход возражать следующим образом: так или иначе, но мы устанавливаем вербальные отличия, потому что таковы сами вещи, и мы вынуждены так поступать. Вместе с тем он хорошо знал, что имел в виду. Он делал мироздание меньшим, избавляясь от всего, что находил вымышленными сущностями. Можно сказать, что он пытался даже удалить то, что на самом деле не могло быть удалено. Однако он не просто поступал словно слон в посудной лавке, разбивая вдребезги ценную посуду, по той причине, что был не в состоянии оценить ее стоимость, верно или неверно, но он пришел к обоснованному выводу, что все его предшественники наполняли вселенную домыслами, а для того, чтобы избавиться от последних или, по крайней мере, уменьшить их количество, требовался логический анализ.

4

В любом случае определенные аспекты средневековых космологических спекуляций представляются человеку современного склада ума, скорее всего, странными и причудливыми. Конечно, можно понять причины, вследствие которых философами постулировались двигатели сфер, хотя гипотеза, о которой идет речь, кажется нам излишней. Можно даже понять, отчего некоторые философы, в первую очередь такие, как Авиценна, должны были постулировать иерархию обособленных интеллектуальных способностей, причем более низкая проистекала или эманировала от более высокой. Но факт остается фактом – в целом иерархическая концепция отдельных интеллектуальных способностей и соответствующих сфер кажется нам маловероятной и чуждой. Так что вряд ли мы подготовлены к тому, чтобы серьезно воспринимать замечания о самой низкой обособленной интеллектуальной способности, которая выполняет функцию «активного разума» человека. Что касается монопсихизма Аверроэса, то, скорее всего, все это представляется нам фантастическим, как, впрочем, и для Фомы Аквинского.

Можно подумать, что идеи такого рода казались действительными людям Средневековья, как в наше время людям представляются действительными мифология Фрейда, диалектический материализм и расовые предрассудки. Все это действительно так. Тем не менее, все это не меняет того обстоятельства, что средневековая космология не была нашей космологией. И скорее всего, мы благожелательно относимся к тенденциям позднего Средневековья только потому, что хотим отделаться от некоторых метафизических атрибутов, принадлежащих предыдущим поколениям. Само обсуждение вопроса – является ли побудительная сила импульсом, субстанцией или случайным свойством (акциденцией) – может показаться для нас зависимым от сомнительного допущения