История эпидемий в России. От чумы до коронавируса - [66]

.

Я. А. Чистович также отметил, что Риндер как штадт-физик не признал эпидемии в начале ее появления «и тем, быть может, подал повод к чрезмерному и скорому ее развитию». Д. А. Мордовцев высказался еще более определенно: «Голос Шафонского – это был первый голос, предостерегавший Москву от грозившей ей опасности, и если бы лень и упрямство, а также невежество других докторов не заглушили этого голоса, то Москва без сомнения была бы спасена»^[249].

После окончания чумной вспышки в госпитале и заявления Риндера, что там и чумы никакой не было, в Москве наступил период благодушной успокоенности. Но «ласкательная сия безопасность весьма короткое время продолжалась» (Шафонский).

9 марта, т. е. через 9 дней после снятия карантина с госпиталя, полиции стало известно, что в Замоскворечье, у Каменного моста, на изустной под названием «Большого суконного двора» фабрике люди часто умирают, а иногда и в ночное время погребаются.

Услышав об этом, полиция направила туда доктора Ягельского^[250] и полицейского поручика «для осмотру и исследования его приключений». После посещения фабрики Ягольский представил в полицейскую канцелярию подробный доклад «об открывшейся на суконной фабрике опасной болезни»^[251].

Ягельский в своем докладе указал, что при обследовании фабрики «весьма великая трудность нам была дело разбирать, понеже много таили и боялись». Тем не менее, по конторским книгам Ягельский установил, что за время с 1 января по 9 марта умерло 113 человек, из них на самой фабрике – 57, в разных домах вне фабрики – 43 фабричных работника и сверх того «в оном же дворе и вне двора – 13 детей». В марте умирало 3, 4, 8, 6 и 7 человек в сутки, обычно на 3–4-й день заболевания, и расспросами установлено, что «они померли горячкою гнилою с пятнами и карбункулами». На фабрике обнаружено также 16 больных «в горячке» с обширными («в рублевик величины») петехиями и бубонами.

В заключении доклада Ягельский высказался осторожно о характере болезни: «Хотя я без осмотра и консилиума с прочими докторами прямо самою опасною сам собою назвать я не могу; но что она есть, как изо всех обстоятельств видно по прилипчивости к другим, и что от нея многие умирают, вредна, о сем никакого сумления не имею».

Из этого доклада видно, что чума на суконном дворе началась за несколько месяцев до ее обнаружения (Ягельский проверил конторские книги лишь с 1 января 1771 г.).

Попытка установить, откуда моровая язва была занесена на Суконный двор, закончилась неудачей. На основании расспросов рабочих выяснилось, что болезнь там начала свирепствовать с тех пор, как в общежитие фабрики («покой») была привезена своей родственницей больная фабричная работница, у которой была «под горлом опухоль». Она вскоре умерла, вслед за нею умерли и все ее родственники: «А оная де женщина жила и захворала в приходе церкви Николы, что словет в Кобыльском, у сторожа той церкви, в косм доме… все померли». О смерти этой женщины и о появлении вскоре после этого больных на фабрике было своевременно сообщено Риндеру. Некоторых больных он осмотрел «и хотя нашел опасной болезни знаки, но ничего о том где подлежит не доносил»^[252].

Шафонскому путем дальнейшего обследования удалось выяснить, что в декабре вымерла не только семья сторожа названной церкви, но также «по сообщению между собою» семья просвирни другой церкви, находившейся на Покровке. Следовательно, чума уже в декабре 1770 г. была в самом центре Москвы, и Риндер знал или должен был знать об этом, но никаких мер не принял, ибо он, по словам Шафонского, «так, как и другие из медиков же, знав о том, непочитали за моровую язву, но за обыкновенную гнилую горячку»^[253].

По получении доклада Ягельского, Салтыков 11 марта распорядился собрать всех находившихся в Москве докторов, чтобы «зделав консилиум, послать в оной двор, кого ими рассуждено будет». В тот же день на суконный двор отправились доктора Погорецкий, Скиадан, Эразмус и Ягельский. Они нашли на фабрике 8 мертвых и 21 больного, у большей части которых имелись «моровой язвы знаки» – бубоны, карбункулы и петехии.

Осмотрев больных и умерших, врачи немедленно доложили результаты обследования собранию московских докторов. Последние вынесли «заключение», в котором было указано: «Сия болезнь есть гниючая, прилипчивая и заразительная и по некоторым знакам и обстоятельствам очень близко подходит к язве»^[254].

Таким образом, собрание московских врачей все еще не решилось назвать чуму ее настоящим именем. Считая, однако, болезнь «прилипчивой и заразительной», собрание предложило принять «всякие предосторожности», а именно:

1) вывести за город всех фабричных, как больных, так и здоровых, самую же фабрику запереть, «не выбирая ничего и раскрывши окны оставить»;

2) отделить больных от здоровых и наблюдать как за теми, так и за другими;

3) исследовать, не заразился ли кто-нибудь «вне оной фабрики» и, если такие окажутся, выслать их также за город;

4) умирающих «сею болезнею» хоронить за городом, в особо глубоких могилах, «а тела их с платьем закапывать».

Под этим заключением подписались: Скиадан, Эразмус, Шафонский, Мартенс, Погорецкий, Вениаминов, Зыбелин, Ягельский. Риндер вследствие своей болезни в собрании участия не принимал (у него была на ноге «опасная язва», от которой он вскоре и умер)