Истории торговца книгами - [25]

, чья популярность не ослабевает, однако критики по-прежнему обходят ее вниманием?

Книголюбам любого пола и социального статуса понадобилось немало времени, чтобы отвоевать читательскую свободу, которая, в сущности, равноценна праву исследовать самого себя. Какая архитектура таится внутри нас – какие комнаты, чердаки и потайные ходы, знакомые лишь нам самим, да и то смутно. Нам столько всего еще предстоит открыть, сидя в безопасности своего любимого уголка для чтения с книгой в руках.

3 Необъяснимая сила дешевых книг

Меткое наблюдение Ноэла Кауарда[68] об «исключительном воздействии, которое дешевая музыка способна оказывать на слушателя», можно применить и к миру книг: беззаботное веселое чтиво тоже притягивает как магнит. Многие из нас без труда могли бы назвать любимую книгу, погружаясь в которую испытываешь постыдное удовольствие. И почему мы лишь раз в год позволяем себе расслабиться, взяв в руки какое-нибудь «пляжное чтиво»? Быть может, мы слишком много времени посвящаем книгам, которые «следует» читать? За тридцать лет работы в книготорговле мне много раз доводилось наблюдать подобное: одни извиняются, покупая книги, которые дарят им положительные эмоции, а другие с угрюмым упорством осиливают произведения, вошедшие в шорт-лист Букеровской премии. Некая замедленная массовая истерия внушает нам, как великолепны вызывающие всеобщий ажиотаж новинки, несмотря на то что история пестрит примерами писателей вроде Хью Уолпола[69], которого некогда превозносили, а теперь не читают вовсе. Эндрю Уилсон[70] рассказал мне, как однажды гулял по улицам Лондона вместе с Айрис Мёрдок и та указала на синюю табличку на стене одного дома в память о некогда жившей там Элене Ферранте, чье имя теперь позабыто (если не считать неубедительных усилий членов комитета, принимающего решение об установке синих табличек[71]). И все же нас мучает навязчивая идея, будто, если не прочесть книги, вошедшие в шорт-лист Букера, можно непременно пропустить нечто важное. Порой непросто честно признаться в том, что же нам по-настоящему нравится.

Всех не теряющих актуальности писателей, похоже, объединяет одна общая черта: способность во всем многообразии историй распознать, чем они на самом деле являются – отражением человеческих странностей. Вот почему сказки и мифы раз за разом пробивают себе путь в массовую культуру, словно Минотавр, вламывающийся в изысканный ресторан. Пока я пишу эти строки, в голову приходят такие примеры, как роман Мадлен Миллер[72] «Цирцея», «Миф» Стивена Фрая, «Скандинавские боги» Нила Геймана и серия фильмов о так называемой кинематографической вселенной Marvel, ставших достоянием массовой культуры. «Теперь мы все – фанаты фантастики», – гласит заголовок одной из недавних статей об этом кинофеномене. Но нет, правда в том, что мы всегда были фанатами фантастики, грезили о таинственных лесах, о полулюдях-полумонстрах, о бестелесных существах, о неоднозначных персонажах вроде Локи[73] и неблагополучных семьях. Все дело в том, что современные высокоинтеллектуальные романы кажутся недостаточно взрослыми нашему зыбкому коллективному бессознательному. Древние сказания передавались из уст в уста, ваялись и обтачивались веками, дабы они могли удовлетворить весь спектр наших психических потребностей – отсюда и 395 вариантов «Золушки».

Когда же случается, что превосходный писатель вроде Кадзуо Исигуро или Дэвида Митчелла вдруг решает написать сказочную историю, издатели оказываются в замешательстве, пугаясь слов «научно-фантастическое фэнтези» не меньше дешевого шардоне. И все же совершившие прорыв авторы, такие как Анджела Картер или Джоан Роулинг, беззастенчиво присваивали сюжеты давно существующих мифов и сказок. Уважаемая писательница Антония Байетт, выступившая в роли редактора любимых ею «Сказок братьев Гримм», вспоминала: «По правде говоря, в детстве я никогда не любила историй о детях и их детских заботах – ссорах, готовке или походах. Мне нравилось волшебство, выдумка, все, что по ту сторону реальности». Она признает: «Если подумать, очень странно, что люди из разных обществ – древних и современных – всегда испытывали потребность в вымышленных историях». И именно они, по ее словам, сегодня то и дело взрывают Всемирную сеть. Поскольку книжная продукция, ориентированная на взрослую аудиторию, по большей части не удовлетворяет читательский спрос на фантастику (все мы нынче претендуем на гоббсовский рационализм), мы даем волю своим стремлениям, блуждая на просторах интернета. Фрейд сказал бы, что все дело в наших фантазиях об исполнении подсознательных желаний, Юнг – что сказочный лес – это не что иное, как закономерное отражение нашего коллективного бессознательного, стремящегося провести нас сквозь то, что Ницше называл «ужасом бытия».

Так на чем же зиждется разница между «настоящим» романом и историей из чапбука? Еще в 1929 году русский философ Михаил Бахтин назвал чепухой утверждение о том, что история романа якобы «началась» с Дефо, ведь роман появился задолго до общепринятой истории литературы. Бахтин отмечал, что первые романисты, такие как Сервантес и Стерн, создавали свои произведения в качестве пародий на более «низкие» литературные формы – лихие сказки и расхожие истории. Слово «роман», по его мнению, это лишь термин, а так называемый «романный дух» не привязан к эпохе. Баскский философ Мигель де Унамуно (как две капли воды, вплоть до шляпы, похожий на комика Чико Маркса) полагал, что любой, кто изобретает некое понятие, отдаляется от действительности. С характерной смелостью Бахтин утверждал, что диалоги Сократа были первыми известными в истории «романами», первыми произведениями, проникнутыми «романным духом», хотя бы благодаря призыву и стремлению философа «познать самого себя». Выходит, что и английские бродяги, ходившие по домам и торговавшие чапбуками, в каком-то смысле продавали романы, обладавшие терапевтическим свойством.