Истории и теории одного Пигмалиона - [33]

В поисках целебного бальзама от любви я был безудержен, как и в самой любви. Не мудрое, а всего лишь умное и хитрое, то есть временное и мелкое, утешение, которое я себе нашел, состояло в том, что я везде, где только мог, искал убийственные аналогии. Не могу забыть, какое удовольствие доставляло мне теперь перечитывание некоторых мест в «Одиссее» Джойса о пошленьком воплощении пассивного и иррационального «извечно женского начала» в госпоже Молли с ее вечным «да», чем, между прочим, и кончается огромный роман. Чудовищным изощрением сознания, ума, разума Блюм освобождается от кошмаров и примиряется с изменами жены, когда он созрел до понимания того, что не только он, муж, супруг, но и следующий, и последующий любовники Молли — просто ритуальные жертвы одному и тому же божеству.

Или взять, к примеру, слишком современную историю «любви» между Клавдией и Гансом во время карнавала на масленицу в «Волшебной горе». Как ты знаешь, Клавдия исчезла на следующий же день и, не прошло много времени, как появилась с новым любовником, на этот раз голландским миллионером Пеперкорном. Вот она, современная пародия на «священную свадьбу» древних, которая происходила во время какого-нибудь земледельческого праздника и связывала людей, пока длились торжества. Рыцарский, ритуальный поединок Томас Манн заменил игрой в великодушие, игрой слов, любезностей, пришедших на смену кровавой схватке за даму сердца.

…Прошло много времени, пролетели годы, — продолжил после многозначительного молчания профессор, — и, если исключить совершенно случайные или связанные с нашей работой встречи, можно сказать, мы потеряли друг друга из виду. Вскоре после того как мы расстались, она вышла замуж. Не за того, второго, а за кого-то третьего, четвертого — не знаю, это меня не интересует. Теперь она в разводе. Женщина в возрасте, хотя, конечно, и не пожилая, у нее есть дети. В своей области она сумела сделать себе имя, хотя от нее можно было ожидать гораздо большего. Сейчас она где-то посередине — в чем-то чуть выше, в чем-то чуть ниже среднего уровня, если не сказать, что теряется в общей массе.

Сравнительно недавно, перед самой моей поездкой сюда, я как-то встретил ее, совершая, так сказать, рейд по магазинам. Я увидел ее в толпе в центре города. Она тоже меня увидела, улыбнулась мне прежней улыбкой, улыбкой своей молодости, мы поздоровались и разговорились. К концу разговора, в котором мы оба старались выглядеть как можно естественней, впервые с тех счастливых времен, она сказала: «Если не имеешь ничего против, давай встретимся». Я, естественно, не имел ничего против, но не могу сказать, что сгорал от желания. Неужто это возможно, чтобы для нас перестал существовать человек, который когда-то поглощал нас целиком? И действительно, в предстоящие два вечера у меня были неотложные дела, я предложил ей встретиться на третий день. Возможно, она подумала, что я придаю себе важность, хочу показать, что не спешу к ней, как в былые времена, когда не было такого дела, которое я не отложил бы ради встречи с нею. Но от ее наблюдательного взгляда по всей вероятности не укрылось, что теперь все было просто, как между добрыми знакомыми и коллегами. Наверное, это произвело на нее большее впечатление, чем все мои крики в тот последний вечер.

Мы провели несколько грустных часов в одном из тех мест, где когда-то мы встречались, и чувствовали себя как на похоронах самой прекрасной, самой лучшей частью нас самих. Мы рассказали друг другу о жизни, о наших родных и близких, посмеялись над новыми веяниями и новыми именами в нашей области. Однако все это будто бы не касалось нас, не волновало никаких чувств. К нашей истории мы не рисковали приблизиться даже издалека, делая вид, что здесь все ясно само собой. И знаешь сынок, так как я был свободен, только наполовину занят беседой, по ее виду, глазам, рукам, голове, новым морщинкам, словам и манерам я обнаружил, что на этом нашем кладбище она плачет и будет плакать еще горше и безутешней, чем я! Внезапно я понял, — голос его набирал высоту, — не все пропало даром, нельзя сказать, что ничего не осталось. Дело любви даже своей катастрофой может вершить прекрасное. Передо мной был спасенный кораблекрушенец, страдающий и понимающий, более чем когда-либо человек, мать, которой есть что сказать своим детям. Для меня она, пожалуй, была случайной женщиной, то же самое я мог пережить и с другой, но для нее случившееся и я сам не могли быть случайностью! Когда я остался один в тот вечер, я пережил то же, что и Пигмалион за столом перед запотевшим кувшином с вином и плоской рыбой. Тогда я полюбил саму любовь. И твердо решил здесь, на Кипре, заняться настоящей историей Отца бога.

В необычайном волнении он шагал вокруг, а потом встал прямо передо мной и громко крикнул в темную ночь:

— Нет, неправ Достоевский! Не красота, а любовь спасет мир! Она более великая, чем красота, чем вера и надежда. Она рождает и ваяет саму красоту, саму любовь. Для рождения красоты не нужна эта низменная, ненасытная, отвратительная и всепоглощающая утроба. Красота — бесполый ангел, ей неведома невыносимая мука мироздания, идущая от раздвоенности, различия полов, безутешные рыдания, которые исходят из этого ада. Этот ангел — детище мук любви, посланный дать нам успокоение, отдых, гармонию и утешение. Посмотри, что сталось с Ницше, который отдал красоту, любовь и милосердие слабым, посмотри, что вышло из сверхчеловека — он сошел с ума!