Истории и теории одного Пигмалиона - [36]

Аист делал вид, что не замечает дыма, но дым не мог не замечать аиста, он был обречен оставлять после себя след. Только за одну весну и лето аисты преобразились. К осени они стали черными, как деготь. Среди своих собратьев на болотах и лугах они отличались странным, экзотическим видом. Где бы мы их ни встретили, мы тут же узнавали своих аистов, которые были черными с головы до ног, в отличие от породы черных аистов, у которых снизу были белые пятна.

Полностью нашим и только нашим был аист, потому что аистихи и аистята появлялись и исчезали. Аистихи, наверное, где-то отбеливались в объятиях других аистов, чьи гнезда находились не рядом с трубой, а, как повелось испокон веку, — на дереве или на трубе дома.

Наш аист был единственным. Все село целиком и полностью привязалось только к нему, перенеся на него всю любовь к перелетным гостям, потому что его привязанность к селу и к нам была зримой, убедительной и непобедимой. Другие как появлялись, так и исчезали. Ни у самок, ни у птенцов нельзя было заметить какого-либо постоянства и прочной любви. Он же всегда прилетал, неизменно возвращался в наше село, хоть и поменяли ему гнездо. Никогда за время своего пребывания на юге ему не удавалось полностью очиститься от копоти. Весной он являлся к нам какой-то сероватый, а к осени чернел, как настоящий арап.

И этой осенью, как обычно, в богатой и уютной котловине, где расположилось село, в болоте реки Сувар смолкли жабы и попрятались змеи. Черный аист проводил свою семью в знакомые ему места в дальних странах, через горы и моря. Он стоял, задумавшись, на вершине трубы. По всему его телу разливалось блаженное тепло, идущее от бани, легкий ветерок относил дым в противоположном направлении. Он стоял сосредоточенно задумавшись, несколько дней, время от времени спускаясь в гнездо и приканчивая запасы пищи, которые заготовил.

Через несколько дней он почувствовал в крови знакомый зов, стал нетерпеливо оглядываться. Теперь он стоял в такой позе, будто пересчитывал жителей села, подсчитывал исчезнувших за год и поднимал голову вверх, прослеживая за их отлетевшими душами. Однажды вечером он сделал три круга над селом, поднялся высоко и устремился в дальний путь.

Он летел высоко, легко и плавно. Как всегда, на одиннадцатый день он настиг своих и присоединился к стае. Только одного взгляда хватало ему, чтобы по расположению звезд определить местонахождение стаи. Для него было не просто небо, а небо над моим селом, небо над Фракией, небо над Адрианополем, над Стамбулом, над Смирной, над Родосом и Кипром. Каждое место для него имело свое небо, свое солнце, свою луну и неповторимое расположение звезд. Не зная их названий, он чувствовал под собой их особый дух. Путь его был как всегда прямой и абсолютно одинаковый. Глаза его смотрели на расположение звезд. Крыльями и спиной он чувствовал небесный свет, поджатыми лапами и грудкой ощущал ежеминутно меняющиеся испарения, поднимающиеся снизу, с земли.

Сначала Черный аист почувствовал свет кипрского неба, пафосского берега. Он поглядел на звезды, уверился в правильном курсе стаи. Только теперь снизу, со стороны лап и сердца он ощутил нечто иное, несвойственное этим местам, нечто милое и близкое, что оставил он там, где было его гнездо на трубе. Пропустив вперед стаю и сделав несколько кругов над источниками Афродиты, над банановой рощицей, еще не увидев меня, он почувствовал мое присутствие, горький, нездешний запах.

Черный аист обрадовался неожиданной встрече, покинул стаю и приземлился с намерением подойти ко мне и утешить, приласкать своими большими крыльями и длинным клювом. Он заметил, как я ему обрадовался. Он помнил меня ребенком, когда я шумными радостными возгласами встречал его весной. Мука моя растворилась. Но, стыдливый и деликатный, он не посмел подойти. Только отлетел немного в сторону, давая мне понять, что останется здесь неподалеку, и мы снова будем соседями. Он будет напоминать мне о весне и мы оба не будем одиноки. Среди гаснущих звезд и опускающегося мрака до самого рассвета мы с Черным аистом были вместе, как всегда.

* * *

На этом рукопись обрывается. Не удивительно, если это набросок для чего-то большого. Может, чудак готовился к тому, чтобы изваять свою прекрасную статую после пережитых разочарований. Во всяком случае, на обороте последней страницы были записаны несколько вопросов, которые можно толковать как относящиеся к поэме, нечто вроде направлений, в которых ее можно было бы развивать. Вот дословно эти вопросы: Наверное, есть путь и к осуществлению несбыточного, если человеческие возможности поистине неограничены? Если аист живет по инстинкту, раз так верно определяет свой путь по звездам, то что следует из этого для разумных существ? Неосуществимые возможности господствовали миллионы лет, пока в один прекрасный день невозможное стало возможным. Я понимаю не только аиста, но пытаюсь понять и свой собственный разум. Если стало возможным это чудо мироздания, неужто невозможно в будущем вечное блаженство любви? И совсем в конце:

Сон тени — это человек… Пиндар.

* * *

В тот вечер мы долго сидели. Вместе набрали сухих веток, разожгли костер, потому что потянуло ночным холодком. Налетел ветер, который усилился и закачал, как в колыбели, все вокруг. Старик подвез меня до самого нашего лагеря, вышел из машины, отечески меня обнял и поцеловал. Тогда он дал мне тетрадь и совсем просто сказал, что хочет оставить ее мне на память. Так мы расстались.